© Б. Пинскер, перевод
© "Экор" (Новосибирск), 1995

Перевод с английского под редакцией Бориса Пинскера (издательство "Catallaxy", г. Москва)
Редактор: В. Бусыгин
Оригинал-макет: С. Барабаш
Обложка В.Мочалов
Подписано к печати 31.10.95 г.

Бумажное русскоязычное издание: Новосибирск, "Экор", 1995, -- С. 352
ISNN 5-85618-059-3
ББК65
Р 64

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Предисловие
1. Введение
2. Начало: средние века
3. Рост торговли до 1750 года
4. Эволюция институтов, благоприятных для коммерции
5. Развитие промышленности: 1750--1880
6. Разнообразие организаций: корпорация
7. Технологии, тресты и продаваемые ценные бумаги
8. Связь между наукой и богатством
9. Разнообразие предприятий
10. Выводы и сравнения

ПРЕДИСЛОВИЕ

Сейчас сравнительно легко написать историю развития капиталистических институтов, поскольку каждый знает, что они такое: свободные рынки, частная собственность, деньги, хранение сбережений в банках, страхование, векселя, свобода создания предприятий и т.п. Труднее написать историю накопления богатства в западных странах, поскольку нет согласия в понимании того, как это происходило. Может быть, следует заимствовать опыт биологов, которые за последние полтора столетия поняли, что эволюционные процессы способны создавать разнообразнейшие системы -- от протеиновых молекул до болотных экосистем, сложная и запутанная природа которых не дается человеческому пониманию. Эволюция западной системы экономического роста являет нам аналогичное отсутствие общего плана, а также важную роль случая, эксперимента и критериев выживания. Как бы то ни было, западный путь к богатству исторически уникален, и самое малое, чему мы можем научиться у биологов, -- не рассчитывать на то, что здесь возможны простые объяснения.

Прежде чем обратиться к истории экономического роста западных стран и к поиску его причин, мы хотим сделать ряд предварительных замечаний. Во-первых, о роли неэкономических факторов в этой эволюции от бедности к богатству, в том числе о роли правительств XIX века. Во-вторых, о роли организаций для хозяйственной деятельности -- и предостеречь от предположений, что иерархические структуры есть единственная форма организации. В-третьих, об уместности термина капитализм или любого другого идеологически значимого слова, кончающегося на -изм, для описания экспериментального, зачастую прагматичного подхода к хозяйственным проблемам, используемого современным Западом. Этот подход нередко имел результатом политику и практику совершенно отличные от того, как изображают капитализм в учебниках.

Неэкономические источники и последствия экономического роста

В очерке экономической истории уместно отметить значительные неэкономические источники и последствия развития западного мира от бедности к богатству. Бесспорно, что, в силу распространившегося на Западе признания высокой ценности человеческой жизни, важнейшим последствием увеличения богатства Запада стал демографический эффект -- рост населения как результат одновременного увеличения числа живущих людей и продолжительности жизни. Другим важным последствием была урбанизация западного мира -- переход от преимущественно сельского общества средневековья к почти исключительно городскому обществу современных стран Запада. В мире, где люди живы не хлебом единым, столь крутая перестройка не могла бы успешно совершиться, если бы неэкономические секторы общества не сумели успешно приспособиться к радикальным изменениям.

Важно осознать роль политических институтов в экономическом подъеме Западной Европы. Примечательной чертой экономических систем Запада в XIX -- начале XX века была значительная независимость производства и торговли от политических или религиозных действий или ограничений, по крайней мере, по сравнению с ограничениями, действовавшими в XIV веке. Однако, практика невмешательства (laissez-faire) лишь в незначительной степени была свойственна этим хозяйственным системам. Напротив, и в XIX веке и ранее западные правительства очень активно способствовали развитию производства и торговли. Правительства предоставляли правовые механизмы, обеспечивавшие возврат кредитов и выполнение соглашений; они решительно определяли и защищали права собственности, без которых невозможны инвестиции и торговля; они создавали правовые формы, отвечавшие потребностям предприятий; они субсидировали сооружение каналов, железных и шоссейных дорог; разумно или ошибочно, но они защищали с помощью тарифов и квот национальную промышленность от иностранной конкуренции; они предоставляли валюту, которая во многих странах служила стабильной мерой ценности. Некоторые достижения правительств, такие как бесплатное обязательное образование и транспортные системы -- просто изумительны. Правительственная помощь океанскому транспорту -- введение налогов на развитие навигации, а также строительство доков, волнорезов, расчистка фарватеров, контроль безопасности, создание спасательных служб, подготовка мореплавателей, создание морских госпиталей -- представляет интерес потому, что она осуществлялась веками, не затрагивая ничьих принципов. Предоставление монополии с целью поощрить создание новых отраслей являет собой еще более давнюю практику, а выдача патентов на новые изобретения, особо выделенная в конституции Соединенных Штатов, к концу XVIII стала общей практикой.

В более общем смысле, отношения между политической сферой и экономической сферой, хотя и были отмечены высокой степенью автономии экономической сферы, включали ряд других элементов. Монополия на осуществление насилия, которая является наиболее фундаментальной характеристикой политической сферы, предполагала создание системы правосудия для ненасильственного разрешения хозяйственных споров; она предполагала также разграничение и защиту прав собственности, в том числе ограничение налогов и защиту от политических экспроприации. На Западе поддержание денежного обращения для облегчения торгового обмена было давней прерогативой государства. Представление об экономическом росте как об одной из форм изменения напоминает нам, что изменения никогда не бывают ограничены только хозяйственными отношениями, они затрагивают также общественную и политическую жизнь.

Хотя большей частью политические власти считали своим долгом помогать производству и торговле, в XIX веке стало сравнительно немодным регулировать торговлю, облагать ее значительными налогами, контролировать цены или заработную плату или стремиться к сглаживанию заметных различий в доходах. Предполагалось, что промышленность и торговля служат общему благосостоянию, так что правительство должно было поддерживать и поощрять их.

Подчеркивать независимость экономики от политических влияний вполне уместно в очерке экономической истории, но это только половина истории. То, что политики были относительно свободны от ответственности за ход экономической жизни, позволяло им концентрироваться на других аспектах правительственной деятельности, что привело в XIX -- начале XX века к столь же исторически беспрецедентному прогрессу в политической жизни, как и в экономической. Национальные государства были консолидированы; право участия в выборах расширено; на смену абсолютным монархиям пришли республиканские и демократические правительства; юристы занимались реформированием права и во многих случаях достигли хороших результатов; тюрьмы были реформированы; были созданы бесплатные публичные школы; международные отношения были улучшены настолько, что между 1815 и 1914 годами Европа не знала больших войн; безопасность жизни и собственности граждан возрастала по мере роста законопослушности и эффективности борьбы с преступлениями. Эти улучшения были достигнуты с помощью невероятно низких налогов. Действенность правительства ценилась сама по себе, и это, бесспорно, являлось вкладом в увеличение материального благосостояния и безопасности жизни.

Организация

В рамках политического дискурса проблемы экономической организации рассматривались с точки зрения того, какого вида деятельность должна быть организованной, а какая -- нет. Этот подход предполагает существование единственной формы организации -- командной, как в армии, в некоторых политических и религиозных организациях, построенных на иерархических отношениях между руководителями и подчиненными. Экономическая теория использует иную концепцию организации, достаточно широкую, чтобы охватывать практически все виды экономической деятельности, и предполагающую вопрос, как следует организовывать ту или иную деятельность, а не -- нужна ли здесь организация или нет. Предварительное объяснение этого различия может оказаться полезным для тех, кто полагает неуместным думать об организации только в терминах иерархического подчинения.

Экономическая ортодоксия предполагает, что все виды хозяйственной деятельности организованы. Так, покупатели и продавцы на рынках коллективно выбирают цели, распределяют функции между множеством людей и вознаграждают тех, кто способствует успеху. Даже явно простая экономическая задача вроде поставки яиц к завтраку предполагает сеть взаимодействий между тысячами людей в разных странах, которые не входят ни в какую иерархическую организацию, но при этом каждый из них выполняет свою маленькую роль, точно согласованную с деятельностью других. Задача не могла бы выполняться с той же надежностью, с какой это происходит в капиталистическом хозяйстве, если бы рынки не являлись мощной организующей силой, способной побудить множество людей к формированию совместных целей, к распределению между многими специалистами труда по достижению этих целей и к обеспечению стимулов, вознаграждающих за выполнение работы.

При выборе между рынком и иерархией как средствами организации хозяйственной деятельности нужно учитывать два аспекта. Что касается фирм, в которых обычно видят основные единицы хозяйственной жизни, то некоторые из них организованы иерархически, другие -- нет. Второй аспект относится к экономике в целом: на более высоком, надфирменном уровне хозяйственные отношения могут организовываться иерархически или рыночно или в какой-либо комбинации. Поскольку разнообразие форм и размеров фирм велико, число возможных вариантов сочетания иерархических и рыночных способов организации практически неограничено.

Те, кто подчеркивают эффективность организации экономики через рынки, в действительности имеют в виду нечто большее, чем простое утверждение, что порой чем меньше организации, тем лучше. На деле они утверждают, что при некоторых обстоятельствах рынки обеспечивают более эффективную координацию усилий множества людей, чем командные системы (если мерить эффективность тем, как производство удовлетворяет потребности участников и насколько экономно при этом используются ресурсы). В пользу превосходства рыночной организации обычно выдвигают и тот довод, что рынок вознаграждает и наказывает сильнее и определеннее, чем иерархические структуры, так что в рамках рыночной организации сильнее давление в пользу достижения наилучших результатов. Таким образом, различие между рыночной и иерархической организацией -- это не вопрос о большей или меньшей организованности и по некоторым критериям рынок представляет собой более эффективную форму организации.

Иерархия и рынок -- не единственные способы побудить людей к сотрудничеству для достижения общих целей. Манориальная система была третьей формой организации экономики. Она использовалась для подчинения экономических аспектов деревенской жизни политическим и военным аспектам феодальной системы. Подобно современным экономическим системам Запада, она включала иерархические и неиерархические элементы. В главе 8 при рассмотрении сферы науки мы обнаружим эффективную и чрезвычайно производительную форму организации, при которой отношения между учеными не могут быть описаны в терминах ни иерархической, ни рыночной организации.

Если бы человеческие сообщества состояли исключительно из Робинзонов, взаимно изолированных и производящих только для собственных нужд, тогда можно было бы с уверенностью утверждать, что производительность этих обществ лишь в малой степени приближается к их действительным возможностям. Поскольку практически все производство зависит от кооперации усилий, различие методов обеспечения кооперации в разных обществах представляет собой самый многообещающий источник объяснения различий в объеме производства и темпах роста. Чтобы исследовать эти различия, нужно понять, что возможны разные формы организации -- к чему и направлены эти предварительные замечания.

Являются ли западные хозяйственные системы капиталистическими?

Осознание того, что первичными свойствами западных систем хозяйства были открытость к технологическим и организационным экспериментам и разнообразие организационных форм, заставляет поставить вопрос о том, как назвать эти экономические системы. В XX веке стало общепринятым называть экономические системы западных стран капиталистическими. Этот термин узаконен традицией. Но основным свойством экономических систем, возникших в Европе с упадком феодализма, является их предельная прагматичность и отсутствие идеологических связей с любыми принципами, за исключением экономической эффективности и выживаемости. Экономический подъем Запада стал возможен благодаря системе, сложившейся прежде, чем она была осознана как система или получила оправдание как идеология. Существовало множество идеологических привязанностей к соответствующим идеям и институтам -- к частной собственности, свободе от произвольной конфискации или налогообложения и т. п., но не было идеологии, основой которой служила бы роль этих институтов в четко очерченной системе экономической жизни. Такое положение сохранялось до 1776 года, когда Адам Смит дал систематическое обоснование идеологии невмешательства, но к этому моменту основные институты западной экономики уже вполне сложились, и процесс экономического роста был запущен. На самом деле, если у Запада в первые одно-два столетия его экономического роста и была какая-нибудь экономическая идеология, то это был меркантилизм, позднее столь страстно и красноречиво отвергнутый Адамом Смитом. Ни Коммунистический манифест, ни Капитал (том I) не использовали термина капитализм, хотя в 1877 году Маркс употребил его в своей переписке. Оксфордский словарь английского языка отмечает первое использование его в 1854 году Теккереем, который так обозначил условия владения капиталом. Для обозначения экономической системы впервые термин был использован в 1884 году в книге Дуэ Лучшие времена. В конце XIX века последователи Маркса использовали этот термин как презрительное обозначение системы, которую они намеревались разрушить. Изобретатели термина не вкладывали в него рационального содержания; тем не менее, защитники экономической системы Запада решили, что достоинства термина оправдывают неподчинение правилу, в соответствии с которым не следует использовать терминологию своих оппонентов.

Для обозначения западной системы хозяйства больше подходит термин смешанная экономика, поскольку она всегда и была смешанной. Но современное употребление этого термина как бы предполагает, что были времена, когда существовал более чистый капитализм. Так что, несмотря на собственные возражения, мы будем использовать термин капитализм в согласии с традицией, для определения не идеологии (на -изм), но того изменяющегося набора экономических институтов, которые возникли в западноевропейских странах в эпоху экономического роста.

1. ВВЕДЕНИЕ

Бедность как норма

Если мы окинем взглядом историю человечества и оценим уровень жизни наших предков в соответствии с современными критериями, то увидим историю безнадежного прозябания. Тогдашние общества обеспечивали возможность человеческого существования только очень небольшим группам людей, подавляющее же большинство жило в бескрайней нужде. Благодаря литературе, поэзии, романсам и легендам, прославляющим сильных и благополучных, мы невольно забываем о нищете, господствовавшей в прежние времена. Эпохи убожества подверглись мифологизации и порой их даже представляют как золотые времена сельской простоты. Это было не так.

Только в последние два столетия в Западной Европе, Канаде, Соединенных Штатах, Австралии, Японии и ряде других стран наступил редкий в истории период, когда прогресс и процветание затронули жизнь не только привилегированных десяти процентов населения, но и многих других людей. Для краткости и простоты мы пожертвуем географической точностью, и будем относить все эти страны к Западу. В Англии, в Соединенных Штатах и в ряде мест Западной Европы уже в начале XIX века (а позднее и в других странах Запада) стало заметно, что необычно большая часть населения стала питаться лучше, живет в более здоровых и безопасных условиях, чем это было в древности на Среднем Востоке, в Индии, Китае, в римской и исламской цивилизациях -- словом, лучше, чем когда бы то ни было в человеческой истории.

Сдвиг от бедности к богатству в социальном смысле означает улучшение материального благополучия. Это изменение не находит адекватного выражения в статистике валового национального продукта, национального дохода или в изменениях реальной заработной платы. Конечной опасностью для человека всегда была смерть, и сдвиг от бедности к богатству в первую очередь означает отдаление опасности смерти. Первыми показателями этого являются статистика ожидаемой продолжительности жизни, уровня смертности, в том числе детской смертности. Следом в списке идут голод и голодная смерть; сдвиг от бедности к богатству -- это уменьшение опасности голода и голодной смерти, что фиксируется статистикой как сокращение заболеваемости из-за недостаточного питания. К числу древнейших бедствий относится также чума, которую можно рассматривать как символ всех губительных болезней; исчезновение таких болезней есть еще одно свидетельство сдвига от бедности к богатству. Нищета обычно ассоциируется с неграмотностью, предрассудками, невежеством и прикрепленностью к месту. Рост богатства -- это и распространение грамотности, образования и увеличивающееся разнообразие жизненных впечатлений. Бедность означает, что главной задачей людей является забота о выживании, что из-за перенаселенности жилищ уединение почти недоступно, что возможности выбора резко ограничены. Сдвиг к богатству сопровождается расширением возможностей индивидуального выбора и частной жизни.

По ряду причин простая статистика не может отразить сдвига от бедности к богатству. Для учета множества производимых продуктов и услуг даже в простой экономике статистика должна оперировать стоимостными величинами, выраженными в деньгах. Деньги являются общим измерителем производимого в хозяйстве, они не отражают различия в составе производства. Поэтому статистические показатели будут одинаковыми для хозяйственной системы, в которой производится все большее количество одних и тех же продуктов и услуг, и для такой системы, в которой происходит экономический рост, сопровождаемый изменением стиля жизни всего общества, с заметным изменением состава производимых и потребляемых продуктов и услуг.

Уже в самом начале экономической экспансии происходили изменения в том, что люди потребляют, в работе, которую они исполняют, и в общем стиле жизни. Первоначальные изменения на Западе были поразительно малы -- добавление небольшого количества овощей и мяса к среднему рациону питания, переход от деревянной обуви к кожаной, -- и общие статистические показатели могли бы лишь символически указать направление изменений. Но по мере экономического развития Запада жизнь людей совершенно изменялась. Подростки перестали трудиться и пошли в школу; на смену труду в феодальном поместье или на ферме пришел городской труд -- на фабрике или в качестве свободного специалиста. Деревенскую хижину сменил городской дом или квартира. Никакие суммарные статистические показатели не могут отразить результаты сдвига от сельской экономики к городской, не могут дать представления о революционном изменении образа жизни, ставшем результатом возникновения железных дорог в XIX веке или автомобилей в XX веке. Говоря об отдельном человеке, различие между богатым и бедным можно, видимо, выразить в деньгах, но, когда речь идет об обществе в целом, богатство означает не только большую величину национального дохода на душу населения, но и совершенно другой образ жизни членов этого общества.

Одна из трудноразрешимых статистических проблем -- следствие того факта, что труд по дому никогда не оценивался в деньгах, если речь не шла о выработке продуктов на продажу (как на ферме). Так что, когда женщины оставили работу по дому ради оплачиваемого труда по найму, современная статистика учла их заработную плату как прирост валового национального продукта (ВНП), несмотря на то, что некоторые видят в этом скорее снижение качества жизни. Есть и еще одна трудность с обобщающими статистическими показателями: некоторые блага и услуги оцениваются в деньгах по их рыночной цене, а другие получают оценку в результате решений администрации или в ходе налоговых изъятий. Нет оснований предполагать, что два способа оценки дают одинаковые результаты.

Заслуживает хотя бы беглого рассмотрения и соотношение между приростом богатства и унаследованным богатством. В декабре каждого года примерно 95% производства может быть отнесено к той части экономики, которая уже существовала и действовала в начале этого же года, и не более 5% составляет прирост этого же года. Но в долгосрочной перспективе относительные роли вновь создаваемого и унаследованного богатства меняются местами. В 1985 году в США более 85% объема производства на душу населения (с учетом изменения уровня цен) представляли собой результаты роста после 1885 года.

Эти цифры, конечно, неточно отражают изменения материального благосостояния граждан. Но образ жизни в 1985 году был явно лучшим, чем прежде и, если не считать самых богатых, качественные изменения были столь же внушительны, как и количественные.

Вполне возможно, что переход общества от бедности к богатству не сопровождался ростом самоудовлетворенности граждан; собственно, вообще сомнительно, что самоудовлетворенные люди смогли бы осуществить переход от бедности к богатству. Не исключено, что труднее обуздывать психологическое беспокойство физически здоровых людей, чем натиск людей, ошеломленных голодом. И хотя достигший благосостояния народ должен быть готов к необходимости поддерживать обширную систему помощи психически больным и заранее примириться с социальным разладом, нарастающим вместе с расширением возможностей индивидуального выбора, по-прежнему остается вопрос, как может быть осуществлен такой переход. В конце концов, при всех видах социальных изменений с устранением старого набора проблем появляются новые, и вряд ли следует винить людей за то, что они предпочитают проблемы, порождаемые богатством, тем, которые возникают из условий бедности.

История перехода от бедности к богатству настолько изобилует множеством загадок, сюрпризов, разоблачений, триумфов и трагедий, что представляет интерес и сама по себе. Кроме того, лучшее понимание обстоятельств, сопутствовавших экономическому подъему Запада, может быть полезно для тех, кого интересуют вопросы общественной политики, проблемы сравнительных преимуществ множества западных экономических институтов, будущее западных обществ, а также для большинства тех, кто чувствует свою ответственность за передачу следующему поколению, по крайней мере, таких же возможностей улучшения условий своего существования, какими располагало нынешнее поколение.

Постепенность роста богатства на Западе

Приступая к попытке объяснить экономический подъем Запада, следует начать с самого загадочного его аспекта -- с его постепенности.

Развитые страны Запада завершили бегство от бедности к относительному богатству в XIX--XX веках. Не было резких скачков в объемах производства -- только постепенный ежегодный рост, чуть обгонявший темпы увеличения численности населения, рост того же рода, который впервые начался в Англии и Голландии. Даже Япония, успехи которой в освоении достижений западной промышленности стали легендарными, пришла к успеху через небольшие порции ежегодного прироста. Всем этим странам потребовалось много времени для умножения как численности населения, так и объемов производства на душу населения.

С учетом роста населения ежегодный (и даже ежедесятилетний) прирост богатства был настолько малозаметен, что широко распространилось убеждение, будто плоды роста достаются только богатым. Только в XX веке по мере накопления богатств на Западе становится заметно, что рост принес выгоду многим. Стало очевидным, что рабочий класс Запада движется ко все большему процветанию, что средний класс процветает и становится более многочисленным относительно населения в целом. Нет, бедность исчезла не совсем. Запад достиг не устранения бедности, но только лишь ее относительного сокращения от 90% населения, до 30--20% или еще менее -- в зависимости от страны и используемого определения того, что такое бедность (а черта бедности все время сдвигалась вслед за увеличением богатства общества). В XX веке в результате непрерывного экономического роста Запада возник громадный разрыв между его нынешним богатством и прежней бедностью, которая до сих пор является уделом большинства живущих.

Можно выделить основные инновации -- в технологии, в экономической и политической жизни, которые сделали возможным этот рост. Но при всей внушительности отдельных достижений главным статистическим фактом остается постепенность роста. Эта постепенность частично объясняется тем, что когда крупнейшие изобретения внедрялись одновременно и в одном месте, как это было во времена промышленной революции, они непосредственно воздействовали только на часть экономики и требовались десятилетия для полного проявления их воздействия. Другой причиной является то, что множество мелких усовершенствований в знании оказывало кумулятивное воздействие на экономический рост и в соответствии с законом больших чисел это кумулятивное воздействие распределялось во времени более или менее равномерно. Не было такого дня, когда бы даже самый проницательный телевизионный комментатор или редактор газеты мог заявить об экономическом достижении, "спасающем Запад от бедности". Было много важнейших экономических и технологических достижений, но ни одно из них не осталось в истории как источник мгновенного и заметного увеличения темпов развития, отличимого от краткосрочных пиков и спадов, порождаемых войнами, неурожаями, финансовыми крахами и циклами деловой активности. Объяснение столь устойчивого и длительного роста должно основываться на институциональных механизмах, глубоко встроенных в саму структуру западной системы хозяйства, осуществляющих непрерывный поиск и адаптацию изменений, благоприятных для дальнейшего роста. Ключевым является слово глубоко, поскольку механизм настолько скрыт, что многие наблюдатели считали просто невозможным продолжение роста после столь долгого расширения производства и умножения населения. В последние сто лет темп годового роста производства обычно оценивается величиной в 3%, и в большинстве видов человеческой деятельности такого рода геометрическая прогрессия, где каждый последующий член в 1,03 раза больше предыдущего, обычно наталкивается на непреодолимые препятствия и увядает гораздо раньше двухсот повторений. Уже в конце XVIII века Томас Роберт Мальтус доказывал, что экспоненциальный рост населения очень скоро натолкнется на непреодолимые препятствия в виде нехватки продуктов питания. [Thomas Robert Malthus, An Essay on Population, 2 vols (London: H. M. Dent and Co., 1914). Первая публикация 1798.] Столетие спустя население Британии учетверилось, а жизненный уровень его был много выше, чем во времена Мальтуса. Понятно, что если Мальтус, писавший почти 200 лет назад, не мог предвидеть непрерывного роста производства продуктов питания, то и современные нам неомальтузианские движения, которые озабочены гораздо более широким списком ресурсов, чем Мальтус, не способны увидеть возможности для продолжения роста Запада.

После первой мировой войны прославился предсказанием заката Запада Освальд Шпенглер [Oswald Spengler, The Decline of the West, 2 vols (New York: Knopf, 1926-28)]. Во времена Шпенглера ни один разумный пророк не смог бы предвидеть, что в последующие пятьдесят лет население США почти удвоится, а величина ВНП на душу населения (в постоянных долларах) увеличится более чем в 2,5 раза. Дело не в том, что Шпенглер просто ошибся в сроках неизбежного прекращения геометрического роста. Гораздо важнее, что такой талантливый и проницательный мыслитель, как Шпенглер, не только неверно понял и недооценил силы, стоящие за экономическим ростом Запада, но также неверно понял и переоценил силы, разлагающие и разрушающие источники роста. И далеко не один он.

Мы обнаружим, что Запад создал могущественную систему экономического роста такого типа, что она способна порождать развитие и десятилетиями обеспечивать рост материального благосостояния уже после того, как приводивший ее в движение дух полностью выгорел. Сама инерционность такого рода систем делает их очень обманчивыми. Люди, работающие в рамках этой системы, приводящие ее в движение, могут продолжать делать то, что они делали всегда, уже после того, как исчезнут все стимулы для созидательного труда, и систему будут поддерживать только привычка и отсутствие лучших альтернатив для ее людей. Такого рода система может прекращать действовать настолько медленно, а разрыв во времени между появлением причин упадка и их действием может оказаться столь большим, что к моменту, когда вырождение становится явным, ход событий может оказаться необратимым. Социальные системы могут продолжать экспансию еще долго после наступления событий, делающих неизбежным их разрушение. Главным историческим примером по-прежнему является судьба Римской политической империи, а не западной экономической империи: первая продолжала экспансию более ста лет после событий, сделавших неизбежной ее дезинтеграцию.

Когда мы пытаемся оценивать возможные объяснения западного экономического роста, важно помнить об этом большом и неопределенном временном разрыве между возникновением причин и их воздействием. Многие западные институты, способные помочь в объяснении динамики западной экономики, были существенно изменены политическими и социальными событиями второй половины XX века. Несмотря на эти изменения, экономический рост Запада продолжался, и можно даже доказывать, что не было долгосрочного сокращения темпов роста. Нужна осторожность, когда ссылаешься на эти институты для объяснения роста Запада, но нет оснований вовсе не учитывать их роль. Может быть, результаты сравнительно недавних институциональных изменений еще не проявились в полной мере, а может быть, без этих изменений темпы роста были бы выше. К сожалению, решающие эксперименты невозможны, и выводы экономической истории грешат неопределенностью. Невозможно распутать все загадки, создаваемые одновременным воздействием множества причин и способностью людей и их институтов приспосабливаться к изменениям так, что делаются неразличимыми их воздействия; возможно, и даже очень вероятно, что в разные периоды действовали разные причины роста Запада, и последствия некоторых изменений выходят на поверхность, когда о причине все давно и забыли.

Некоторые предварительные объяснения

В последние полтора столетия причины подъема Запада от бедности к богатству интенсивно изучались. Есть смысл в кратком предварительном обзоре как сильных, так и слабых сторон наиболее распространенных объяснений.

1. Науки и изобретения

Самые популярные объяснения западного процветания выделяют роль наук и изобретений. Но если науки и изобретения являются достаточными причинами богатства народов, то почему не совершили переход к богатству Китай и исламские народы, которые лидировали в этих областях в период, когда Запад выходил из феодализма и входил в современность? Другая трудность с этими объяснениями в том, что науки и изобретения -- это формы знания, которые, как можно полагать, легко перенести из одного общества в другое с помощью лекций и книг. Однако странам третьего мира освоение наук далось гораздо легче, чем разгадка тайн экономического роста Запада. Мы не склонны отрицать важность технологии, но очевидно, что это не единственное объяснение роста Запада.

2. Природные ресурсы

Другое популярное объяснение богатства народов -- это наличие природных ресурсов или благоприятные условия доступа к ним. Карл Маркс, например, отчасти приписывал новое богатство Запада начатым в XVI веке империалистическим завоеваниям. В конце XIX века империалисты Англии, Франции, Германии, Италии, Бельгии и Голландии сходным образом провозглашали важность владения природными ресурсами. А в наши дни многие из публикаций о пределах роста соединяют более изощренную концепцию природных ресурсов с верой в простоту связи между владением природными ресурсами и экономическим ростом.

Но процветание Нидерландов и Швейцарии уже давно подрывало репутацию этого объяснения. Окончательно подорвали ее феноменальный рост и процветание Японии. После второй мировой войны другие страны Запада, обладавшие ограниченными ресурсами и теперь уже не имевшие колоний, продолжали богатеть, тогда как некоторые страны третьего мира с огромнейшими природными ресурсами по-прежнему прозябают в нищете. Короче говоря, это объяснение не соответствует фактам.

Наконец, экономическими ресурсами общества являются не природные ресурсы как таковые, но внутренние для каждого общества отношения между его природными ресурсами и организационными и технологическими умениями добыть или использовать их ради процветания своих граждан. Ресурсы, важные для экономического богатства, не вполне материальны; они представляют собой тонкую комбинацию наличных в природе веществ, знаний, социальной организации и усилий людей, нужных, чтобы с помощью этих веществ удовлетворить человеческие нужды. Для американских индейцев, например, нефть, уголь, железная руда, леса и пахотные земли Северной Америки не представляли экономических ресурсов, в отличие от стад бизонов, которые являлись первостепенным ресурсом. Экономические ресурсы Запада -- это его богатство; проблема в том, чтобы объяснить, как Запад создал организационные и технологические умения, необходимые для производства и эксплуатации этого богатства.

3. Психологические объяснения

Еще более настойчиво Маркс приписывал экономический рост Запада движущим силам конкурентной экономики, которая вынуждала капиталистов к бешеной гонке за еще большими объемами продаж и еще большими прибылями, создавая тем самым то, что уже в его времена было "двигателем капиталистической экономики". Он рассматривал западные технологии не как отдельный источник роста, но как порождение этого стремления к личному богатству. Однако для Маркса поведение капиталистов было не столько независимым психологическим явлением, сколько реакцией на специфическое давление капиталистических институтов. Для Маркса экономический рост капитализма был не просто уступкой, которую он готов был сделать для целей аргументации, но центральным моментом его теории о неизбежности революции. С его точки зрения, капиталистический рост экономики, создавая условия для улучшения жизни рабочих, делает неизбежным то, что для овладения этими возможностями рабочие революционным путем захватят средства производства. Эта теория сегодня кажется неправдоподобной, потому что выяснилось, что захват средств производства не является необходимым условием получения рабочими выгод от экономического роста. Для Маркса существенной была его вера в то, что капитализм не способен преобразовать высокий потенциал роста в повышение уровня жизни рабочих.

Экономический рост вряд ли возможен, пока те, кто способен осуществлять его, не имеют стимулов делать свое дело, и Маркс был, конечно же, прав, когда подчеркивал стимулирующее значение прибылей и убытков. Но спустя столетие после его смерти, когда мы могли наблюдать за усилиями третьего мира добиться роста, стало очевидно, что нужно нечто большее, чем стимулы. Стимулы не помогут обществу сделать что-либо, чего оно не умеет делать. Важны также знания и институциональная структура, которая создает возможности для увеличения знания и место для действия системы стимулов.

Крайняя трудность выявления источников западного экономического роста способствовала появлению почти безумных психологических объяснений. Довольно популярной была идея, что упадок феодализма явился результатом психологической мутации и рыночные институты возникли из нового капиталистического настроения или вследствие того, что страсть к приобретательству стала сильнее, чем в Китае, Индии или в странах ислама. Это утверждали Вернер Зомбарт [Weruer Sombart, Der modems Kapitalismus, 2nd ed. (Munchen: Duncker and Humblot, 1916)] и другие. Дело не столько в преследовании собственных интересов, которые столь явно изменяются в ходе истории, но в возможностях достичь вознаграждения и на путях, которые открыты для этого. Макс Вебер поставил под сомнение значимость того, что он называл "экономический импульс":

4. Удача

В истории западной экономики известны три, а может и четыре группы событий, которые вполне могут быть названы революциями. В XV веке начинается экспансия ремесла и торговли, которая может быть названа меркантилистской революцией. Спустя три столетия, в XVIII веке, произошла промышленная революция. В конце XIX -- начале XX века внедрение электричества и двигателей внутреннего сгорания привело ко второй промышленной революции. В наши дни развитие электронной памяти и вычислительных мощностей, воплотившихся в системах коммуникаций и в компьютерах, ведут или уже привели к информационной революции.

Можно объяснить богатство Запада как последствие чрезвычайного везения: четыре благодетельных революции за пять столетий. Точно так же можно объяснить распад феодального общества крайним невезением: слишком много чумных эпидемий, войн и неурожаев было в XIV столетии. Но если молния четырежды ударяет в одно и то же место, уместно поинтересоваться, что же здесь так устойчиво ее привлекает.

В каком-то смысле удачливость -- вполне разумное объяснение, поскольку мы не знаем ни о каком мудреце, который бы изобрел экономические институты Запада. Они -- продукт истории, незапланированный результат действий, предпринятых для достижения совсем иных целей. Они были уже вполне развиты к тому времени, когда Адам Смит начал их исследовать. Мы и до сих пор не вполне их понимаем. Богатство Запада есть результат удачи в том же смысле, в каком можно объяснить счастливой случайностью результаты биологической эволюции, но при этом есть смысл изучать эти процессы, их результаты и взаимосвязи между ними.

5. Дурное поведение

В политической литературе получила развитие и другая группа объяснений. Экономическое богатство Запада приписывалось различным формам дурного поведения, которое было предосудительным, если не по критериям своего времени, то уж наверняка по современным критериям. В вину Западу чаще всего ставили: рост неравенства доходов и богатства, эксплуатацию рабочих, колониализм, империализм и рабство. Эти объяснения были очень полезны, поскольку поощряли благотворительность, сбивали западную спесь и служили аргументами в пользу социального законодательства. Но лучше не говорить об их адекватности в объяснении экономического роста Запада.

6. Неравенство доходов и богатства.

Очень популярно представление, что неравенство доходов и богатства несправедливо, но необходимо для экономической системы Запада. Некоторые критики неравенства утверждают, что доход и богатство создаются всем обществом, и оно же должно распределять их среди своих членов равномерно, так что неравенство, создаваемое деятельностью капиталистических рынков, само по себе несправедливо. Другие допускают неравенство в меру различий экономического и социального вклада отдельных людей или семей, но утверждают, что существующее на деле неравенство не имеет оправданий. В любом случае можно утверждать, что неравенство само по себе не является достаточным объяснением экономического роста. Неравенство доходов и богатства имело место в ранних западных обществах и во многих незападных, но при этом не вело к сравнимому росту экономического благосостояния. На деле во многих странах третьего мира уровень неравенства существенно выше, чем в современных США.

Хотя ясно, что неравенство доходов и богатства не является достаточным условием экономического роста, есть основания считать его необходимым условием. Причина проста. Богатство может быть социальным продуктом, достающимся по наследству, но предельные вклады отдельных людей и народов в его производство сверх и помимо унаследованного очень различны. Вознаграждения или наказания могут стимулировать или подавлять эти предельные вклады. Общество, желающее с помощью наград и наказаний поощрять производство, должно более благожелательно относиться к тем людям, которые вносят в производство больше своей доли в социальном наследстве. Против вывода, что возникающее в результате неравенство абсолютно необходимо для экономического роста, можно возразить только указанием на то, что, наверное, можно побудить людей к созидающей богатство деятельности без столь больших наград и сильных наказаний. На данный момент эта возможность чисто гадательная, потому что ни одно из развитых обществ не обходилось без системы наград и поощрений, хотя многие опирались больше на наказания и меньше -- на награды, чем Запад.

Насколько несправедливо неравенство, создаваемое работой капиталистических рынков, и в какой степени его можно смягчить, не совершая иных несправедливостей, -- очень запутанные и противоречивые вопросы. И трудности только частично объяснимы тем, что очень высокие доходы и богатство, так же как и крайние формы нищеты, имеют множество причин, и устранение этих причин потребовало бы политических решений, в том числе не очень приемлемых.

Более существенна та трудность, что профессии, необходимые для упорядоченного функционирования современного общества, требуют очень разнообразных талантов и навыков и сильно различаются по предоставляемым условиям работы, социальному и культурному статусу, риску безработицы и других форм возможных убытков, по способности давать удовлетворение от выполнения интересных, ценных или возвышенных задач. Капиталистические рынки используют различие в уровне денежных доходов для уравнивания числа людей, привлекаемых к каждой профессии (предложение труда), с числом рабочих мест, наличных в каждой профессии (спрос на труд). Уровень заработной платы, уравновешивающий спрос и предложение рабочей силы, не имеет отношения к ценности отдельных людей, а только свидетельствует о том, сколько можно заработать на данном месте. Уровень оплаты важен лишь для отдельного человека, принимающего решение о месте работы или выборе профессии. При отсутствии различий в уровне оплаты труда пришлось бы использовать какие-нибудь формы принудительного труда, чтобы избежать сверхпредложения работников в привлекательных профессиях и их недостатка в менее привлекательных. Таким образом, неравенство является альтернативой системе принудительного труда.

При всех своих недостатках, капиталистические рынки исторически возникли в результате развития средневековых рынков, где цены устанавливались с оглядкой на идею справедливости -- как ее воспринимали те, кто назначал цены. Можно спорить о том, в какой степени переход от систематической несправедливости установленных законом цен к ценам спроса и предложения сделал общество более справедливым, но бесспорно, что в результате оно стало более свободным и зажиточным. Новые рынки обладали большей экономической эффективностью, и их рост сопровождался расширением торговли и производства. Они служат примером вечного конфликта между справедливостью и производительностью: рынки оценивают только результат деятельности и пренебрегают относительной человеческой ценностью работников, но экономическая эффективность новых рынков привела к уменьшению бедности, которая сама по себе является глубочайшей несправедливостью.

7. Эксплуатация

Согласно словарям, эксплуатация -- характеристика любой экономической деятельности, поскольку можно говорить, что человек эксплуатирует собственные возможности. Марксисты используют этот термин как бранное слово для описания процесса, в результате которого капиталисты присваивают часть создаваемого трудом продукта -- его "прибавочную стоимость". Вопрос в том, может ли эксплуатация, даже в этом особом значении, служить адекватным объяснением западного роста. Представляется, что таким образом можно объяснить только рост капитала и дохода капиталистов. Однако эта концепция не помогает объяснить увеличение доходов рабочих, а ведь именно здесь и произошел самый заметный рост.

Но даже относительно капитала эксплуатация лучше объясняет его накопление, чем открытие возможностей для инвестирования. Для экономического роста нужны как капитал, так и возможности его прибыльного использования, и после опыта 1930-х годов мало кто из экономистов верит, что возможности вложения автоматически возникают при накоплении капитала. Маркс доказывал, что накопление побуждает капиталистов создавать новые отрасли и развивать заморские рынки ради приложения накопленного капитала, но наличие стимулов еще не гарантирует результатов. Последние исследования значения технологических и социальных изменений и расширения торговли для создания инвестиционных возможностей свидетельствуют, что возможна и обратная причинно-следственная связь: существование инвестиционных возможностей может побуждать к накоплению капитала. Это особенно верно для первых стадий промышленной революции, когда строители первых фабрик отреагировали на воспринятую ими потребность в совершенствовании текстильного производства: при этом ничто не свидетельствует о том, что желание использовать избыточный накопленный капитал, если он существовал в допромышленной Англии, играет существенную роль в их усилиях. Если бы целью первых фабрикантов было накопление капитала, то первые фабрики означали бы их полный провал, потому что требовали относительно малых -- по сравнению с сельским хозяйством, мореплаванием или торговлей -- вложений.

Для темы эксплуатации особенно важны инвестиционные ситуации, в которых можно нанимать рабочих по более дешевым, чем у конкурентов, ценам. Такого рода ситуации сыграли важную роль в экономическом развитии стран третьего мира, но есть и более старые примеры. В период промышленной революции в Англии были часты жалобы на то, что фабричным рабочим платят существенно меньше, чем гильдейским мастерам; точно так же развитию текстильной и обувной промышленности на американском Юге способствовала относительная дешевизна труда по сравнению с его стоимостью в Новой Англии. Легко представить себе, что Маркс оценил бы такое развитие как прямую эксплуатацию и рабочие, которые привыкли к прежней, более высокой оплате труда, с ним согласились бы. С другой стороны, для тех стран или регионов, главный экономический ресурс которых -- избыток дешевой рабочей силы, обеспечение занятости на наилучших возможных условиях является не только разумным путем экономического развития, но и нравственным императивом.

Другой вопрос, является ли снижение заработной платы системным признаком капитализма или это простое использование благоприятных возможностей. Низкий уровень заработной платы стимулирует развитие трудоемких производств и, благодаря этому, сокращает потребности в накоплении капитала. Поэтому корпорация, заменяя старый завод в Чикаго новым в Корее, может действительно сократить свои потребности в капитале. Но на деле капиталистическая промышленность развивала главным образом капиталоемкие производства. Если бы капитализм тяготел к системе низкой заработной платы, следовало бы ожидать, что капиталисты сохраняли бы трудоемкие производства и расходовали сэкономленные таким образом деньги на личные нужды. Более того, здесь важна и международная перспектива. Открытие нового завода в Корее ведет к росту заработной платы в Корее.

На Западе реальный уровень заработной платы растет уже более столетия. Вряд ли можно объяснить этот рост с помощью эксплуатации. Можно даже предположить, что долговременное возрастание заработной платы снимает вопрос об эксплуатации, поскольку даже Маркс не пытался утверждать, что расширение производства (делающее рост возможным) может быть приписано исключительно пролетариату.

8. Колониализм и империализм

Некоторые объяснения привлекают внимание к отношениям Запада с экономически менее развитыми странами. Марксисты описывают эти отношения как империалистические, хотя значение этого термина размыто разнообразными толкованиями Маркса, Ленина, послевоенных теоретиков, а также более чем столетним развитием капиталистических и докапиталистических стран. Существуют серьезные разногласия по вопросу о том -- является ли капитализм источником прогресса или препятствием для развития докапиталистических стран.

Чуть более нейтральным для описания отношений между капиталистическими и докапиталистическими народами является термин колониализм. В смысле постоянной колонизации переселенцами из метрополии колониализм -- это очень давняя практика и результаты ее зачастую более благотворны, чем у иного типа колониализма, который ведет к установлению иностранного владычества над многочисленным местным населением, как это сделали британцы в Индии и великороссы на подчиненных им территориях. Смесь этих двух практик, когда колонисты из метрополии становятся значимым меньшинством, которое в культурной и экономической жизни господствует над потомками покоренного местного населения, является политически взрывчатой, как свидетельствует история войн в Алжире, Кении, Родезии и в Южной Африке. К этому списку можно добавить даже Ирландию.

Западные люди начали колонизацию обеих Америк в XVI веке. Хотя большей частью это была колонизация в первом смысле слова, все же она не представляла собой заселения пустующих земель -- ведь существовали весьма развитые культуры ацтеков и инков в Мексике и Перу. Вторым вариантом колониализма было установление политического господства Запада над более тесно населенными и политически интегрированными районами Индии, Африки и юго-восточной Азии. В последние десятилетия XIX века этот процесс получил такое развитие, что вновь созданная Германская империя даже жаловалась на отсутствие возможностей для колониальных предприятий.

Поскольку колониализм стал ассоциироваться с чем-то постыдным, стоит припомнить, что в Средиземноморье благодаря греческой колонизации и колониальным предприятиям Запада возникали колонии, свидетельствовавшие о несомненном успехе как с точки зрения нового поселения, так и с точки зрения метрополии. Колониализм разбросал семена быстрого роста в Южной и Северной Америке -- внушительное достижение. Но даже в Америках колониальный опыт и достижения Испании, Португалии, Англии, Франции и Дании очень различны. Испания и Португалия стали крупными колониальными державами, но ни у себя дома, ни в своих колониях не создали развитых капиталистических хозяйств. Их самые ценные колонии располагались в Латинской Америке, и они были утрачены в ходе войн за независимость, когда еще сами колониальные державы не вышли из докапиталистической стадии развития.

Самым поразительным достижением британского колониализма было создание фундамента для развития ряда богатейших стран мира: Соединенных Штатов, Новой Зеландии, Канады, Австралии, Гонконга и Сингапура. Экономическое процветание колоний пошло на пользу и самой Британии, поскольку контролируемая и неравная торговля с экономически отсталой колонией гораздо менее выгодна для развитой страны, чем торговля с другой развитой страной. Франция создала и утратила большую колониальную империю, которая запомнилась кровавым крахом господства в Индокитае и почти столь же насильственным освобождением Алжира -- самой успешной из французских колоний. Глядя в прошлое; нет оснований считать, что колониальные предприятия положительно сказались на экономическом росте Франции.

Утверждение, что экономическое процветание Запада имеет причиной империализм, основывается на том, что колонии представляли собой рынок сбыта товаров, производимых в развитых странах. Но этот аргумент относится главным образом к отдельным фирмам, участвовавшим в колониальной торговле. Во-первых, бедные и неразвитые страны, как правило, не располагают достаточно емкими рынками, так что возможности для эксплуатации здесь невелики. Достаточно большие рынки, которые могут служить базой для расширения производства в развитой стране, -- это, почти по определению, рынки достаточно развитых стран, хотя это могут быть и непромышленные страны. Во-вторых, самый большой выигрыш от торговли с неиндустриализованными странами принесла торговля, не подчиненная империалистическому политическому контролю. Такая торговля развилась в результате создания заморских источников продуктов питания как в колониальных, так и в политически независимых странах Северной и Южной Америки, Австралии и Африки. В последние полтора столетия эта торговля была большим благом для растущего населения Западной Европы не в силу эксплуатации, но потому, что рост производства сдерживал мировые цены на продукты питания.

Утверждение, что империализм есть адекватное объяснение экономических успехов Запада, сомнительно, прежде всего, потому, что периоды экономического роста западных стран и периоды их империалистической экспансии просто не совпадают. Империалистические Испания и Португалия не знали длительных периодов роста;

Швейцария и скандинавские страны, достигшие значительных успехов в экономике, никогда не были империалистическими; Германия и Соединенные Штаты, являющиеся высокоразвитыми странами, очень поздно приняли участие в империалистических захватах. Британия и Голландия знали экономический подъем, но они были сильными еще до начала империалистической экспансии и продолжили рост после распада империй. История XVIII--XIX веков подсказывает, что в большинстве случаев экономический подъем был причиной, а не результатом империалистической политики: вновь обретенное экономическое могущество подталкивало к осуществлению безответственных заморских политических авантюр. Это, конечно, малое утешение для бывших колоний -- сознавать, что их покорили безо всякой корысти.

9. Рабство

Некоторые подчеркивают роль рабства в экономическом росте Запада. Рабов крайне редко использовали в западной промышленности, если вообще использовали. Похоже, что от этого воздерживались не по моральным причинам; рабство -- давний и широко распространенный институт, и в период промышленной революции оно было широко распространено в английских колониях, хотя и не в самой Англии. В Соединенных Штатах, если доверять рабовладельцам южных штатов и современным исследователям истории экономики, рабов не использовали в промышленности потому, что свободный труд был дешевле.

Поскольку рабов не использовали в промышленности, вклад рабства в развитие Запада должен быть ограничен только доходами от работорговли и от производства сырья для западной обрабатывающей промышленности с помощью рабского труда. Прибыли от работорговли были невелики по сравнению с другими источниками капитала. Типичными примерами использования рабов для получения промышленного сырья являются текстильная промышленность Британии и хлопковые плантации на юге США. В последние десятилетия перед гражданской войной Англия удовлетворяла быстро растущий спрос на хлопок за счет импорта с американского Юга. Ясно, что увеличение импорта хлопка было следствием, а не причиной промышленной революции в Британии. Экономический вклад института рабства в рост хлопчатобумажной промышленности определяется величиной средств, сэкономленных промышленниками на импорте выращенного рабами хлопка. В предположении, что хлопок, произведенный свободным трудом на Юге, в Египте или в Индии был бы более дорогим, более высокие издержки привели бы к росту цен и к сокращению объема продаж хлопка и изделий из текстиля, поощряя производство хлопка в Египте, Индии и Бразилии, сокращая ценность хлопковых плантаций южных штатов и несколько ослабляя стимулы технологического развития в британской текстильной промышленности. Конечным результатом отказа Британии от импорта выращенного рабами хлопка стало бы незначительное замедление темпов роста текстильной промышленности в период до 1861 года.

Труд рабов использовали и в Вест-Индии при производстве сахара. Но сахар производился для потребления, а не как сырье для европейской промышленности.

Западная Европа познакомилась с институтом рабства в результате колонизации. Европейские страны, не знавшие политики колониализма, не знали и рабства. Напротив, Испания и Португалия были лидерами в политике колонизации и широко использовали в своих колониях труд рабов. И обе страны сильно отстали в развитии современной экономики. Как и империализм, рабство не может служить объяснением экономического роста, поскольку отсутствует связь между использованием рабского труда и экономическим ростом.

Стоит еще раз подчеркнуть, что нас здесь интересует возможность объяснить экономический рост Запада политикой колониализма и применением труда рабов. Вопрос о том, был бы экономический рост бывших колоний более быстрым, если бы они не были колонизованы -- это совсем другой вопрос, и ответ на него для разных колоний будет различным.

Приемлемость объяснения нередко зависит от причин, вызывающих потребность в объяснении. Некоторых, если они захотят узнать, как Джеймс Хилл построил большую северную железную дорогу, удовлетворит ответ: "Воровски". Но такой ответ никак не удовлетворит тех, кого интересуют вопросы финансирования и строительства железных дорог. Точно так же для некоторых целей достаточным объяснением того, как Запад стал богатым, было бы: "За счет выжимания пота из бедняков, притеснения и порабощения слабых". Но если кто-то, не являющийся гражданином Запада, хочет понять механизмы его экономического роста, чтобы помочь экономическому процветанию собственной страны, или если гражданин Запада хочет понять это, чтобы обеспечить и на будущее возможности роста, им потребуются другие объяснения. В конце концов, и за пределами Запада люди были знакомы с эксплуатацией, так же как это было и на Западе в древности и в средние века, но там не было замечательного экономического процветания, свойственного современному Западу.

Историческое объяснение: западная система роста

Где же нам искать объяснение?

Непосредственными источниками западного роста были инновации в торговле, технологии и организации, а также вовлечение в производство все больших количеств труда, капитала и природных ресурсов. Уже в середине XV века инновация -- существенный фактор западного роста, а с середины XVIII века она стала всеобъемлющей и господствующей чертой хозяйственной жизни. Инновации охватывали торговлю, производство, сферу услуг, институты и организации. Неизбежные спутники широкого потока инноваций -- неопределенность, постоянный поиск, исследования, финансовый риск, экспериментирование и открытия -- настолько широко проникли в процесс расширения торговли и разработки природных богатств, что фактически стали еще одним фактором производства. Наше время не является первым периодом прогресса западноевропейской экономики, хотя прежние периоды и не отличались таким размахом. Первой была эра Римской империи, когда Англия, Франция и Испания были римскими колониями. После V века, когда империя распалась, и наступили темные века, в течение пяти столетий Запад пребывал в упадке. После окончания эпохи темных веков наступил второй период экономического роста, начавшийся не позднее Х века, для которого были характерны рост населения, сельскохозяйственное освоение пустующих земель, рост числа городов, существенное улучшение технологий в военном деле, архитектуре, транспорте и сельском хозяйстве. В северной Европе с Х по XIV век рост носил преимущественно экстенсивный характер: растущее население вовлекало в сельскохозяйственный оборот все больше земель. Расширение, не сопровождающееся инновациями, в конце концов, наталкивается на серьезные ограничения для роста производства в расчете на душу населения.

Не всегда легко различить рост, источником которого являются инновации, и рост, имеющий причиной накопление труда и капитала. Инновации зачастую требуют сопутствующего роста труда и капитала, и даже в самой консервативной экономике в длительной перспективе осуществляются некоторые инновации. Различие отчасти основывается на том, какой тип роста доминирует. Отчасти же это вопрос причинности: предоставляют ли инновации возможности для прибыльного инвестирования, накопления капитала и других ресурсов, или наоборот, накопление капитала создает возможности для инвестирования.

В любом случае Запад все больше опирается на инновации, зависит от них. По мере расширения экономики стран Запада возрастал капитал, увеличивались расходы на образование, росло мастерство работников, населения. Но зачастую рост этих факторов производства происходил в ответ на инновацию, как постепенное создание условий ее реализации. Причинность не односторонняя, но все чаще инновации были причиной, а не следствием накопления капитала. Даже отстававший от экономического роста темп увеличения населения стал возможен только благодаря инновациям в технике сельскохозяйственного производства, а также в ряде других областей, в том числе в сфере здравоохранения -- без чего была бы затруднена урбанизация.

За более чем двухсотлетний период экономического роста, связанного с инновациями, западную экономику столь основательно проанализировали и обследовали, что маловероятна возможность обнаружить какие-либо новые ее свойства, ответственные за процесс инноваций. Больше шансов на то, что некоторые элементы системы хозяйства, на которые регулярно ссылаются для объяснения цен, производства и распределения, выявятся как элементы системы роста: возможно, что такая их роль менее очевидна, поскольку их воздействие незначительно, теряется в потоке экономических событий и распространяется на столь значительные периоды времени, что причинная связь становится неуловимой и спорной. Например, и фирмы, и рынки, так же, как конкуренция, играли важную роль в процессе инноваций. Начнем с фирм.

К середине XIX века западные общества предоставили своим предприятиям некоторые права, которые можно рассматривать либо как наделение властью принимать определенные решения, которые в большинстве других обществ принимаются политическими или церковными властями, либо как предоставление свободы от многих обычных видов политического и религиозного контроля. Четыре такие права образуют основу экономического роста, основанного на инновациях. Во-первых, ослабли политические ограничения при предоставлении отдельным людям права создавать предприятия. Главным затруднением при образовании новых предприятий стал недостаток денег или таланта, или того и другого, но не отсутствие лицензии или церковного благословения. Во-вторых, предприятиям было предоставлено право приобретать блага и сохранять их для перепродажи без каких бы то ни было ограничений (или с минимальными ограничениями). В-третьих, предприятиям было дано право из соображений выгоды расширять или совершенно менять сферу деятельности, и опять-таки при минимальных ограничениях. Политические или религиозные ограничения касались лишь тех аспектов многочисленных экономических выборов, открытых для предприятия и относящихся к характеру производимых продуктов или услуг, способу производства и продаж, запрашиваемым ценам, соотношению между собственным производством и перепродажей закупленного на стороне, которые затрагивали интересы всего общества. Наконец, хотя предприятия должны были платить установленные налоги на прибыль и их активы, они были защищены от произвольных захватов или экспроприации со стороны власти.

В общем, предприятие стало центром принятия множества экономических решений, а убытки или прибыль от этих решений были признаны собственностью предприятия или, менее абстрактно, собственностью его владельцев. Фактически без предварительных размышлений и дискуссий Запад делегировал предприятиям права принимать решения, основные для процесса инноваций: какие идеи следует проверить, а какие можно просто отбросить. Ведь для экономической инновации важна не только идея, но и ее экспериментальная проверка в лаборатории, на фабрике или на рынке. Такие проверки стоят не дешево; они требуют ресурсов и компетентности (в производстве, в инженерной деятельности, в маркетинге) -- особенно если изобретатель рассчитывает на прибыль. Эти ресурсы были у обычных фирм, описанных в учебниках по экономике, и именно они сделали фирму готовым центром для осуществления инноваций.

Становление рынков было важным моментом в процессе децентрализации экономических решений вообще и инновационных решений в частности. Рынки, сравнительно свободные от политического и религиозного контроля, стали институтами для разрешения конфликтов интересов между предприятиями, потребителями и работниками. Подобно тому как фирмы добавили к своей более привычной роли производителей роль центров инноваций, рынки добавили инновационные функции к своей традиционной роли в установлении цен и размещении ресурсов. Рынки определяли успешных инноваторов и размер их вознаграждения. Реакция рынков свидетельствовала об успехе или провале новшества. Порой случались обращения к правительствам с просьбой о финансировании неудачных изобретений -- уже провалившихся или не имеющих шансов на рыночный успех, но такие призывы редко имели успех. Правительство приходило на помощь только когда речь шла о вооружениях или других продуктах, представляющих государственный интерес, а также в случае исследований по проблемам общественного здравоохранения и продовольственного снабжения.

В процесс инноваций была вовлечена и конкуренция. Рыночные вознаграждения инноваторов зависели главным образом от их способности взимать высокую цену за уникальность продукта или услуги до тех пор, пока не появлялись конкурирующие или более высокого качества продукт или услуга. Иными словами, вознаграждение определялось тем, насколько данное изобретение опережало во времени своих имитаторов и последователей. Так было даже с патентами, продолжительность экономической жизни которых определялась только временем на разработку лучшей альтернативы. Поскольку предприятий было множество, и были открыты все возможности как для создания новых предприятий, так и для изменения профиля уже существовавших, конкуренция на рынке изобретений оказалась очень острой. Она обострялась в силу западной традиции предоставлять проигравшим самим распутываться с потерями, иногда очень значительными. Эта роль конкуренции в подстегивании изменений представляла собой заметный отход от традиционной ситуации, когда общества и их правители почти всегда сильно противостояли новшествам, если только те не обещали усиления власти и богатства самим правителям.

В первые века западного роста изобретатели-ремесленники и их предприятия опирались большей частью на собственные технологические разработки. До 1800 года западная наука развивалась почти независимо от промышленности. Ее участие в разработке промышленных технологий было редкостью еще в начале века, но постепенно делалось все более частым явлением. Создание к концу XIX--началу XX века исследовательских лабораторий в промышленности внесло систему в связь науки и промышленности и сильно облегчило Западу подпитку экономического роста с помощью умножающихся научных знаний.

Западные системы роста нуждались в социальном классе, способном воздействовать на инновации, имеющем мотивы или стимулы их осуществлять, обладающем идеями и способном противостоять могущественным социальным силам, враждебным изменениям, росту и инновациям. Поскольку инновации действуют против статус-кво, класс инноваторов должен действовать коллективно, так как он больше заинтересован в изменении, чем в сохранении статус-кво. Как бы ни были велики различия индивидуальных интересов внутри этого класса, все противоречия должны были регулярно разрешаться в пользу тех, кто заинтересован в изменениях.

Мы подчеркиваем роль инноваций в истории западного роста. Децентрализация решений о внедрении инноваций, при децентрализации ресурсов, необходимых для осуществления этих решений и для присвоения доходов (или убытков), возникающих в результате этих решений, заслуживает не меньшего внимания как объяснение потока изменений в хозяйственной жизни Запада. Децентрализация экономической власти развивалась одновременно с выделением экономики в автономный сектор общественной жизни, с распространением экспериментирования для решения технологических, организационных и маркетинговых задач и с огромным увеличением разнообразия форм организации экономической деятельности в странах Запада.

Нетрудно проследить развитие того, что составляет западную систему роста.

1. Автономизация экономической жизни и купцы

Устойчивый экономический рост начался на Западе с того, что хозяйственные отношения в значительной степени вышли из-под политического и религиозного контроля. Переход от высокоорганизованного, полностью интегрированного феодального общества времен позднего средневековья к плюралистическому обществу Европы XVIII века стал возможен благодаря ослаблению политического и церковного контроля не только в сфере хозяйственной деятельности, но также в науке, искусстве, литературе, музыке и образовании.

Ослабление политического контроля над экономикой происходило в различных формах. Возрастал объем торговли по нерегулируемым ценам, в отличие от торговли по ценам, определенным политическими властями. Эта торговля и доходы от нее послужили становлению класса купцов, живших тем, что покупали и продавали, в отличие от тех, кто продавал только произведенное своими руками. Параллельно ослабевал контроль со стороны гильдий и правительства за процессом создания новых предприятий. Например, в Англии, где гильдии имели право разрешать создание новых предприятий на территории своего города, самые предприимчивые индивидуумы избегали контроля гильдии, создавая новые предприятия в сельских местностях или в других городках. Не было ничего похожего на отмену контроля цен или общее дерегулирование; просто в результате развития, которое можно проследить с XII века в Северной Италии, предприимчивые купцы и ремесленники подыскивали себе все более благоприятные возможности для относительно свободного занятия торговлей и производством, пока к концу XVIII века старые формы торговли через "привилегированные (регулируемые) компании" купцов или ремесленников не отмерли. Как сардонически заметил в 1776 году Адам Смит, "быть только бесполезной -- это, пожалуй, самая высокая похвала, какую когда-либо может справедливо заслужить привилегированная компания..." [Адам Смит, Исследования о природе и причинах богатства народов (далее. Богатство народов), Москва, 1962, с. 528].

2. Инновация через расширение торговли и открытие новых ресурсов

По мере того как купцы освобождались от политического контроля, они вовлекали в товарооборот все большее количество товаров и все большие территории. Первые дальние торговые путешествия в случае успеха приносили грандиозную прибыль, по мнению некоторых наблюдателей, -- скандально большую. Но для понимания составляющих западного роста всего поучительнее тот факт, что купцы очень рано обнаружили крайнюю выгодность новых продуктов, нравящихся покупателям и не имеющих аналогов. Может быть, в период позднего средневековья они и шокировали своих коллег тем, что заставляли потребителей раскошеливаться на экзотические иноземные блага, вместо того чтобы сбывать им традиционные изделия местных гильдий, и, скорее всего, они приводили соседей-бюргеров в ярость тем, что увлекали одаренных юнцов от честных промыслов в опасные путешествия в неизвестные и зачастую языческие места. Но в современных терминах то, что они делали, называется инновацией и конкуренцией через инновацию. Трудно переоценить их роль в экономическом росте Запада.

Важной характеристикой экономической системы, которая тесно связана с ростом, является развитие торговли и обмена как внутри страны, так и за рубежом. Отчасти это статистический артефакт, поскольку большинство показателей статистики экономического роста измеряют объем тех или иных аспектов торговли, но у этого явления есть и более глубокое значение. Обычно обмен не происходит до тех пор, пока обе стороны не видят в нем выгоды, отдавая что-либо, что каждая сторона может произвести (или приобрести) каким-то другим способом с большей легкостью, чем то, что получает взамен от другой стороны. Многие общины пытались удовлетворять свои нужды с помощью местной продукции, подобно феодальным поместьям средневековой Европы или деревенским хозяйствам в третьем мире. Когда такие общины начинают удовлетворять свои потребности с помощью торговли или обмена с другими общинами или иностранцами, -- как это происходило в Англии в период упадка поместной системы, -- значит, уже возникло специализированное производство и сотрудничество общин осуществляется на базе торговли. Все это ведет к росту богатства.

По крайней мере, в самом начале торговли Запад охотился не только за новыми и экзотическими восточными товарами, но также за более знакомыми природными ресурсами, за всем, что можно было поймать сетью, силками, срубить, выкопать из земли или вырастить и с выгодой продать на европейских рынках. Трапперам Северной Америки предшествовали рыбаки, а за трапперами следовали фермеры, лесорубы и горняки. Исследование дальних земель, заморская и внутренняя торговля, поиск и использование новых природных ресурсов -- все это было тесно связано с процессом инновации.

3. Инновация через сокращение издержек производства

Тот, кто первым начинал продавать новые импортные товары, -- богател. Когда немного позднее предприимчивые ремесленники, уходя от гильдейских ограничений, начали заводить относительно большие мастерские или мануфактуры вне пределов юрисдикции гильдий, они дополнили купеческую формулу "успех приходит к первому" поиском методов производства с низкими издержками. Позднее, во времена промышленной революции XVII века, была использована та же формула конкуренции с помощью методов производства с низкими издержками, на этот раз -- через использование в производстве более мощных машин и двигателей.

4. Инновация через выпуск новых продуктов

Создание и производство новых продуктов не сулило большого богатства до тех пор, пока изобретатели осуществляли производство в небольших объемах. Новые продукты появлялись и в дофабричный период -- от улучшенных повозок и экипажей до усовершенствованных часов. Но при всем совершенстве своего изделия изобретательный часовщик не мог на этом сильно разбогатеть просто потому, что он производил свои часы в очень небольшом количестве. Положение изменилось с появлением фабричного производства, и в XIX веке производство новинок стало иногда весьма выгодным.

В большинстве обществ новые продукты предназначались, как правило, не для бедняков, но для богатых людей. Своеобразие западного экономического роста в том, что хотя немногие стали чрезвычайно богатыми, выигрыш в благосостоянии достался большей частью людям не весьма состоятельным. Объясняется это природой инноваций, которые были лучшей дорогой к богатству. Инновации, сокращавшие издержки производства, мало отражались на жизненном стиле людей обеспеченных, способных заплатить за товар, произведенный по традиционной технологии; наибольшие доходы приносили те блага, которые предназначались многим, а не некоторым. Так, первые текстильные фабрики производили ткани невысокого качества, которые покупались исключительно людьми небогатыми; столетие спустя громадное состояние на производстве автомобилей составил Генри Форд, а не Генри Ройс. Самые богатые в 1885 году имели столь же хорошие жилищные условия, одежду и украшения, как и в 1985 году. Совершенствование транспорта и методов сохранения пищевых продуктов пошло на пользу и бедным, и богатым, но вкусовые привычки богачей изменились, главным образом благодаря современному представлению, что тучность неблагоприятна для здоровья. Заметная снисходительность к таким новшествам в области массовых развлечений, как профессиональный спорт, кино, телевидение и рок-музыка, сегодня стала почти таким же признаком принадлежности к высшим классам, как получение образования вне новой системы публичных школ и колледжей. Гораздо легче вообразить новшества, принесшие выгоды только небогатым, чем такие, от которых выиграли только богачи. И в самом деле, новшеств последнего типа было сравнительно немного:

совершенствование медицины, появление кондиционирования воздуха, улучшение транспорта и методов сохранения продуктов питания. Превосходный вопрос -- в какой степени современные электроприборы компенсировали богатым исчезновение слуг. Для понимания природы западного роста важно понять, что наибольшие выгоды здесь доставались тем изобретателям, которые улучшали образ жизни множества небогатых людей, а не тем, кто ориентировался на малочисленных богачей.

Мы уже отмечали, что статистика национального производства в течение длительных периодов времени не адекватно отражает последствия изменений в составе производства. В силу склонности западных экономик ориентироваться на производство продуктов и услуг для массовых рынков можно предположить, что состав производства изменялся в пользу небогатого большинства населения. Это малосущественно для тех, кто находится на вершине пирамиды богатства, но те, кто чуть ниже -- где можно ожидать найти людей, приписывающих себе высший культурный и социальный статус, но не могущих его поддерживать соответствующим стилем жизни, -- под влиянием раздражения и обиды склонных клеймить развитые западные общества за скудоумие, дурной вкус, вульгарность, страсть к дешевке или даже за потребительство.

5. Развитие источников инновационных идей

Развитие хозяйственной жизни, предоставлявшей каждому возможности создавать новое предприятие, изменять профиль существующих, назначать цены, обещающие наибольшие прибыли (и все это -- не заботясь об официальных разрешениях), создало возможности обогащаться для тех, кто мог предложить рынку новинки, пользующиеся спросом покупателей и не знающие конкуренции в силу своей новизны. Но одно дело знать, что богатство течет к тому, кто внедряет дешевые методы производства или предлагает на рынок новые продукты, и совсем другое дело -- уметь усовершенствовать методы производства и сами продукты. Западная система роста нуждалась в источниках новых идей. Развитие таких источников шло, грубо говоря, двумя параллельными путями.

В XVII веке Запад развил методы научного исследования, что принято связывать с именами Галилея и Бэкона. Новые научные процедуры базировались на наблюдении, анализе и эксперименте. Настаивая на экспериментальной проверке научных объяснений, Галилей и его последователи выработали общий критерий научной истины, который позволил ученым самых разных специальностей доверять результатам своих коллег и использовать их в своей работе. Общность метода позволила сформироваться научному сообществу, характеризовавшемуся разделением труда между учеными различных областей знания, каждый из которых вносил вклад в накопление и систематизацию знаний. К концу XVII века размах научной деятельности на Западе уже существенно превосходил все, что существовало ранее или в других современных культурах. Соответственно этому развивалось понимание природы мира. При всем при этом здесь мы имели еще только начало будущего развития.

В XVII веке сформировались метод и организация науки, секулярное мировоззрение и зачатки фундаментальных наук, из которых развились современные науки западного мира. Но в области промышленной технологии источником прогресса до самого конца XIX века являлись усилия и эксперименты отдельных изобретателей. Влияние научных открытий было еще косвенным, хотя некоторые химики и смогли достаточно рано сформировать связи между научными объяснениями и промышленной практикой. Несмотря на это, прогресс промышленных технологий в XVIII--XIX веках был не менее поразительным, чем достижения науки.

Сегодня мы признаем приблизительное разделение между чистой наукой, которая пытается объяснить природные явления, и прикладной наукой, ориентированной на создание новых продуктов и процессов производства. В конце XIX века в области химии, электричества и биологии пути чистой и прикладной науки сошлись. Изобретатели-самоучки прошлого уступили место профессиональным ученым просто в силу того, что теперь промышленность имела дело с явлениями, которые могли быть поняты лишь в терминах чистой науки, а язык науки был доступен только подготовленным профессионалам. Дело не столько в том, что оказались исчерпанными возможности изобретателей-одиночек; просто развитие науки создало новый мир профессиональных изобретателей. Таким образом, потребовалось примерно 250 лет на то, чтобы методы Галилея стали господствующими в сфере промышленных изобретений.

6. Неопределенность и эксперимент

Весь процесс инноваций пронизан неопределенностью. Результат изобретения, по самому определению изобретения, непредсказуем. Издержки внедрения обычно неизвестны, и то же относится к выгодам, которые определяются достоинствами конечного продукта и затратами на производство, а также продолжительностью его коммерческой эксплуатации до момента, когда конкурирующие продукты подрежут прибыли. Человеческий опыт, рассудительность и планирование могут снизить риск, но не в состоянии его устранить.

Единственный известный способ устранения неопределенностей, сопровождающих любой инновационный проект, -- это эксперимент, включающий производство и сбыт продукта. Такие эксперименты дороги; с другой стороны, отказ от них делает инновации невозможными. А результатом успешных экспериментов является экономический рост. Запад нашел решение этой проблемы в своего рода страховании. В процессе инноваций участвует относительно большое число фирм и индивидуумов, у которых для этого достаточно денег и талантов. При таком подходе уменьшается риск того, что многообещающая идея будет отвергнута. Вместе с правом принимать решения приходит ответственность: изобретатель терпит убытки от неудачных экспериментов и получает всю возможную прибыль в случае успеха.

Эта система децентрализации власти и ответственности, столь благоприятная для экспериментирования, предполагает, право собственности инноваторов на необходимые средства, лаборатории, фабрики и систему сбыта. Чтобы воспроизвести западную инновационную систему, социалистическое государство должно предоставить управляющим социалистическими предприятиями приблизительно те же права, какие имеет собственник капиталистического предприятия:

определять направление использования средств предприятия, состав производимых продуктов, методы производства и цены на продукты. Может быть, и не обязательно давать управляющим собственнические права по отношению к прибылям и убыткам; в конце концов, многие западные инновации были осуществлены под руководством менеджеров, получавших вознаграждение в виде жалованья и премий. С другой стороны, отношения между частным собственником и наемным менеджером не идентичны отношениям между государством и наемным государственным служащим, и немало инноваций на Западе было осуществлено на предприятиях, управляемых владельцами. Сомнительно, что социалистическое общество окажется в той же степени способно к инновациям, как и Запад, если оно не сможет воспроизвести основные функциональные черты частной собственности на средства производства и не децентрализует решения об использовании средств производства настолько, что сделает планирование невозможным. Иными словами, западная система инноваций, видимо, неотделима от системы частной собственности.

7. Преодоление сопротивления инновациям

Децентрализация полномочий осуществлять инновации предохранила Запад от постоянно нависающей угрозы -- от противодействия тех, кто заинтересован в сохранении статус-кво. Решение о внедрении новшества редко будет принято или профинансировано правительственными чиновниками или служащими корпорации, карьера которых пострадает в случае успешности эксперимента. Иногда успех инновации ведет к исчезновению целых отраслей промышленности, сопровождается громадными потерями капитала, обесцениванием опыта и профессиональных умений работников. Сопротивление инновациям может быть и бывало весьма мощным.

Методы преодоления сопротивления сторонников статус-кво включают и систему децентрализации принятия решений об инвестициях в основные фонды. Не все капиталовложения имеют целью инновации; иногда средства вкладываются в замену старого оборудования без какой-либо модернизации. Но рассредоточенность центров принятия инвестиционных решений обычно неотделима от рассредоточенности права принимать решения о внедрении изобретений.

Не исключено, что причиной сравнительного бессилия тех, кто хотел бы избежать инноваций, была, в конечном счете, общая для Запада вера в то, что новшество -- дело хорошее. Впрочем, свидетельств того, что когда-либо вопрос обсуждался в таких терминах, мало. Подобно другим элементам западной системы роста, этот возник гораздо более окольным и не столь уж рациональным путем. В средние, века гильдии и корпорации, которые хотели получить право контролировать доступ к промыслам, покупали у монархов хартию. Торговля этими хартиями представляла собой важный источник дохода для королевской казны. Когда английские судьи столкнулись с вопросом, должен ли желающий заняться каким-либо узаконенным промыслом нести ответственность за возникающий при этом ущерб для тех, кто уже практикует такой промысел, забота о доходах казны продиктовала предсказуемый ответ: нет хартии, нет ответственности. К XVII веку среди английских купцов возникла сильная оппозиция дальнейшему выпуску такого рода хартий. Таким сомнительным способом в английских законах закрепилось право индивидуума заниматься торговлей и производством, не неся при этом ответственности перед своими конкурентами. К концу XVIII века, когда развитие фабричного производства сильно подорвало некоторые виды ремесла, не осталось никаких способов бороться с новшествами, кроме грубого насилия. И порой сила применялась, но это было незаконное насилие, подавлявшееся политическими властями, которые боролись с бунтами, поджогами и саботажем.

8. Инновация в организации: разнообразие

Мы подчеркнули роль технологических инноваций как главного элемента западной системы роста. Но следует отметить и роль организационных новшеств; есть основания считать, что успех Запада в осуществлении технологических инноваций был предопределен успешностью именно организационных новшеств.

Начиная с XV века, множатся изменения внутренней экономической организации западных обществ. Начинают изменяться отношения между политической и экономической сферами деятельности. Европейские правительства и купцы соединяют усилия в изобретении новых форм предприятий, иногда успешно, а порой -- с чудовищными или скандальными результатами. В конце XVIII века промышленная революция сделала необходимым изобретение новых видов организации для новых видов хозяйственных предприятий. Проблема не сводилась просто к юридической форме -- корпорация, товарищество или единоличная собственность. Были и совершенно новые проблемы -- как организовать группы рабочих разной специальности, гораздо более многочисленные, чем в ремесленных производствах; как уменьшить риск, возникающий при инвестировании значительного капитала в одно предприятие; какие направления деятельности соединить в одном предприятии; как защитить интересы собственников во все более частой ситуации, когда предприятием управляют наемные специалисты. Продолжая эксперименты. Запад нашел решения этих проблем. Решения нередко оказывались временными, но порождавший их процесс экспериментирования стал фундаментом экономического развития Запада.

По мере роста хозяйства, изменения методов производства и состава производимых продуктов непрерывно изменялись размер и структура предприятий. Размер и организационно-правовая форма предприятий (товарищество, корпорация, единоличная собственность) должны были адаптироваться к новому окружению фабрики: к железным дорогам и аппарату урбанизации (транспорт, газ и электричество). К тому же конкуренция и особенно соперничество за первенство во внедрении новшеств подталкивала предприятия к таким изменениям, которые обеспечивали бы конкурентные преимущества. Попытка опередить конкурентов в предъявлении нового продукта или во внедрении дешевого метода производства уже известного продукта есть попытка видоизменения (дифференциации). Соединение необходимой адаптации к изменяющемуся окружению и попыток видоизмениться ради обретения конкурентных преимуществ породило поразительное разнообразие в размерах, экономических функциях и организации предприятий.

Это разнообразие стоит подчеркнуть сравнением двух различных школ мысли, равно недооценивавших разнообразие западных предприятий. Ортодоксальный экономический анализ рассматривает фирму как организационный черный ящик, иногда именуемый производственной функцией, но в любом случае представляемый как основная единица анализа, не подлежащая дальнейшей дифференциации. Такое упрощение помогает объяснять существующие производство и распределение, но не объясняет экономических изменений и роста, может быть в силу пренебрежения процессами видоизменения (дифференциации) предприятий, которое дает начало росту и изменениям. Другим результатом такого упрощения оказывается чрезвычайно мирная и дистиллированная концепция конкуренции, не знающая стрессов и давящего соперничества, обычно подразумеваемых идеей конкуренции; и опять причиной является пренебрежение осознанной самодифференциацией, которая в условиях соперничества -- почти универсальная стратегия победы. Другая научная школа подчеркивает роль очень больших предприятий в экономике Запада и неадекватно оценивает роль малых и средних предприятий как в общей хозяйственной деятельности, так и в процессе изменений и инноваций. И здесь за упрощение пришлось заплатить неспособностью объяснить как экономический рост, так и конкурентные стрессы, столь явно свойственные хозяйственной жизни Запада.

Заключение

Способность Запада привлекать к себе молнии промышленных революций имела причиной уникальное умение использовать технологические и организационные эксперименты для направления ресурсов на удовлетворение человеческих потребностей. Ключевыми элементами системы были: децентрализация власти и ресурсов, необходимых для экспериментирования; практическое отсутствие политических и религиозных препятствий к экспериментированию; стимулирование экспериментаторов, имевших возможность присваивать прибыль, получаемую в случае успеха, и рисковавших большими убытками в случае провала.

Эксперименты предполагали не абстрактное изобретение новых продуктов или услуг, или новых форм организации, но также апробацию продуктов и услуг путем предъявления их для публичного использования, и организационных инноваций -- путем их использования в реальных предприятиях. Экспериментирование такого рода требовало существования хозяйственного сектора, защищенного от политических вмешательств. Экспериментальная адаптация к врожденному разнообразию потребностей человека и ресурсов, могущих служить удовлетворению этих потребностей, усиливала сама себя, создавая новые потребности и выявляя новые ресурсы, и таким образом увеличивала разнообразие в хозяйственной системе. Широкий круг причинно-следственных связей порождал все большее разнообразие размеров и типов предприятий и рынков. Это разнообразие форм экономической жизни, подобно разнообразию в биологических системах, важно не само по себе, но как признак успешности адаптации и полной утилизации доступных ресурсов. Ключевыми терминами, таким образом, являются автономность, эксперимент, разнообразие.

Своей завершенностью система коммерческого экспериментирования обязана отчасти замечательным достижениям в другой сфере западной жизни -- в науке. Дело было не только и не столько в зависимости от науки. В трехсторонних связях между экспериментальной экономикой, технологией и ростом материального благосостояния экспериментальная экономика связывала науку и рост эффективней, чем в любом известном нам обществе, и экономика сама являлась источником многих технологических новшеств.

Система предполагала и даже требовала разделения труда между политической, религиозное, научной и экономической сферами жизни, что обеспечивало каждой сфере независимость, позволявшую концентрироваться на своих собственных делах и испытывать значительно меньше помех, чем это характерно для любого другого общества. Результатом было улучшение управления не только в экономике, но также в политических, религиозных и научных делах.

Стоит отметить особую важность организационных экспериментов. В попытках внедрить организационные новшества инноватор обычно сталкивается в организации с хорошо информированными и весьма разумными людьми, которые реагируют на неблагоприятные для них организационные изменения изобретательно и решительно, проявляя при этом коварство и даже мстительность, -- и точно так же они реагируют на многие новшества, которые должны обернуться их же выгодой, по крайней мере, с точки зрения инноватора. Таким образом, организационным инновациям присуща крайняя непредсказуемость результатов, требующая эксперимента. Для сравнения: физики, геологи и биологи работают с веществами, упорно не поддающимися пониманию, но ведь на деле эти вещества не обладают сознанием. А инноватор в организации открыт враждебной ему изобретательности тех, кто противодействует изменениям, и результат его усилий непредсказуем просто по определению. Из всех видов человеческой деятельности организационные инновации менее всего совместимы с идеологией, но именно здесь идеологическое давление на экспериментаторов оказывается самым сильным.

Все началось с ослабления политического и религиозного контроля, что сделало возможными эксперименты в других сферах общественной жизни. Рост, безусловно, является одной из форм изменения, и он невозможен там, где изменения под запретом. Чтобы изменения были успешными, нужна значительная свобода экспериментирования. За предоставление такого рода свободы правители платят чувством утраты власти, как если бы они передали другим право определять будущее общества. Подавляющее большинство обществ и в прошлом, и теперь не шли на это. Они и остались нищими.

Руководство к следующим главам

Наше объяснение богатства Запада покоится на истории развития его экономических институтов. Эта история является главной темой последующих глав.

Путь Запада к богатству начался в период позднего средневековья, хотя некоторые признаки изменений можно обнаружить и в более раннее время. В главе 2 мы описываем начало изменений. Прогрессивное развитие Запада, хотя, быть может, медленное и извилистое, но весьма значительное, длится уже пять столетий. Правда, по современным критериям оно осуществлялось под давлением бедности. Начиная с XIV века, серия катастроф сделала ясным, что страны Европы не в состоянии поддерживать устойчивость роста. Есть смысл в обзоре их институтов, как для сопоставления с теми, которые взлелеяли рост Запада, а также, пожалуй, и для напоминания о том, как легко реформы капиталистических институтов могут вернуть нас к атавизму.

Богатство Запада началось с роста ремесла и торговли, впервые отмеченного в XII веке в Италии и ускорившегося с середины XV века. В главе 3 мы доводим рассмотрение до 1750 года. За этот период в Европе развился сравнительно независимый класс профессиональных торговцев, которые, так или иначе, научились избегать политического и религиозного контроля, характерного для раннего феодализма. Европа была еще преимущественно сельскохозяйственной, но за это время и сельское хозяйство изменилось в направлении к современному монетаризованному сельскому хозяйству. Развитие новых производств за пределами юрисдикции гильдий существенно ослабило их контроль. Короче говоря, это был период развития плюралистического общества, в котором экономика (так же, как наука, религия, литература, искусство и другие сферы жизни) обрела сравнительную независимость от политического контроля. Возник целый ряд институтов, необходимых для эффективного функционирования хозяйства. В главе 4 мы даем обзор развития ряда таких институтов.

В главе 5 рассматривается период от промышленной революции до 1880 года, то есть период индустриализации Запада. Это было время поразительного экономического роста, но институциональные основания при этом оставались почти такими же, как в 1750 году. Унаследованные Западом от раннего периода развития торговли система морали, права собственности, виды организации, банки, страхование, формы кредита и пр. оказались достаточными для обслуживания гораздо более высокого уровня промышленного развития, достигнутого к 1880 году.

После 1880 года на месте прежних форм организации предприятий все в большей степени стали возникать корпорации. В главе 6 мы подробно излагаем историю развития многочисленных форм корпорации, в особенности деловой корпорации. В главе 7 рассматривается, главным образом по материалам США, период с 1880 до 1914 года. В это время быстрого роста, обозначаемого иногда как вторая промышленная революция, значительная часть промышленности США приняла форму больших корпораций.

Примерно с 1880 года чистая наука начинает играть все большую роль в развитии западной технологии и, благодаря этому, в экономическом подъеме. До этого времени технологии возникали, как правило, в результате усилий изобретателей-одиночек, которые имели весьма слабые связи с наукой. В главе 8 мы рассматриваем связи между наукой -- как чистой, так и прикладной -- и ростом Запада.

В главе 9 обсуждается разнообразие размеров и функций предприятий, в первую очередь с точки зрения перспектив роста. Мы выдвигаем ряд доводов в пользу той мысли, что основой роста Запада были не подавляющие воображение большие предприятия, но предприятия любого типа и любого размера, наилучшим образом приспособленные к обстоятельствам.

В главе 10 рассматривается растущая роль политики в хозяйственной жизни, и предлагаются политические решения, которые мог бы сделать третий мир во имя роста экономики.

2. НАЧАЛО: СРЕДНИЕ ВЕКА

Мы проследим путь Запада к богатству, начиная с того периода, когда он был, по крайней мере, так же беден, как и другие тогдашние страны. Такой исходной точкой нам послужат средние века. Запад был не только беден; он располагал скудными запасами технологий, отсутствовали массовое производство, транспорт, коммуникации и финансы -- все то, что мы связываем с богатством современного Запада. По представлениям большинства ученых, в то время китайцы и исламские общества опережали Запад в своем технологическом развитии. Наконец, еще не были изобретены банки, торговцы играли в экономической жизни ничтожную роль, а фабричное производство было почти неизвестно.

Самым поздним периодом, когда еще можно считать функционирование институтов средневекового западного общества нормальным, является XIII век, хотя для Италии, пожалуй, это уже было не так. XIV столетие (особенно его вторая половина) было для европейского общества временем катастроф: войны, эпидемии чумы, периоды голодной смерти привели к резкому сокращению населения и уменьшению площади заселенных и обрабатываемых земель.

В XV веке началось восстановление, но возврата к средневековым институтам не произошло. Запад замещал средневековые институты в экономической и политической жизни современными. Централизованные монархии были установлены во Франции, Испании, Португалии и Англии; со временем эти страны превратились в современные национальные государства. Во второй половине этого века были сделаны важнейшие усовершенствования в кораблестроении. Они снизили транспортные издержки и привели к расширению межрегиональной и межгосударственной торговли, к возникновению класса торговцев, приемы которых были ближе к современным нам образцам, чем к средневековым. Европейские мореходы воспользовались преимуществами новых конструкций кораблей для организации грандиозных исследовательских экспедиций, приведших, в числе прочего, к открытию Америки.

Чтобы лучше представить себе средневековое общество и его отличия от современного западного, полезно иметь в виду следующие три момента.

Во-первых, средневековая экономика была преимущественно сельскохозяйственной. По этой причине мы сначала рассмотрим экономику сельского хозяйства, а уж потом перейдем к экономической жизни городов.

Во-вторых, как мы увидим, и в городе, и в деревне политическая и экономическая власть действовала через одни и те же институты -- феодальное поместье в деревне и гильдию в городе. Независимость хозяйственной жизни была еще в будущем.

В-третьих, в средние века пропорции обмена, то есть цены, устанавливали в соответствии с обычаем и законом, а не в результате переговоров между участниками сделки. В средние века разделение труда было уже довольно развитым и, благодаря этому, существовал обмен продуктами и услугами между специализированными работниками. Но установление условий торговли и цен в соответствии с обычаем и законом было столь же фундаментальной чертой средневековой экономики, как и единство политических и экономических институтов.

Обычно обмен был принудительным в том смысле, что подавляющее большинство крестьян и ремесленников были обязаны поставлять свои продукты и услуги на условиях, зафиксированных законом и обычаем. Наследственный статус крепостных сельских работников не мог быть изменен, они не имели права менять род занятий или место жительства. Горожане обладали не намного большей свободой выбора занятий; получить доступ к ремеслу (и не быть бродягой) можно было только после ученичества, которое устраивал обычно отец и, как правило, в собственной гильдии. Члены гильдии обязаны были осуществлять производство и сбыт по общим правилам; они не имели права уклониться от работы по принятой цене.

Идеология системы запечатлена в выражениях: "справедливая цена" и "справедливая заработная плата". Цены и заработная плата представляли собой моральные суждения о достоинстве. С моральной точки зрения спрос и предложение не имели значения. Современная концепция цен и заработной платы как прагматических механизмов, обеспечивающих равновесие рынков и размещение ресурсов и не предполагающих никаких моральных оценок, пришла гораздо позже. Только катастрофы вынуждали средневековый мир начать эксперименты с экономической полезностью цен, уравнивающих спрос и предложение: в случае голода или осады цены начинали выполнять эту роль. Периодически случавшиеся резкие взлеты цен на продовольствие рассматривались как нравственное преступление торговцев.

Средневековье, как никакой другой период в истории Запада, подверглось героической романтизации. Эта романтизация не была плодом исключительно литературного воображения; Р. Тоуни оставил нам слова человека XVI века, вздыхавшего "о социальной гармонии ушедшей эпохи, которая "связывала лордов и их арендаторов такими родственными узами, что лорды были ласковы со своими арендаторами как с детьми, а арендаторы, со своей стороны, любили лордов и слушались их так же естественно, как ребенок послушен отцу"" [R. H. Tawney, Religion and the Rise of Capitalism (New York: Harcourt, Brace & Company, 1926 <1937>), р. 57, n. 104, р. 302]. Действительность была совершенно иной: по словам самого Тоуни, сущностью феодальной системы была "эксплуатация в самой обнаженной и бесстыдной форме" [там же].

Сельское хозяйство: доминирование деревенской экономики

Средневековое хозяйство было преимущественно деревенским и аграрным. Об этом обычно забывают те, кто представляет себе средневековое общество по курсу политической истории, по историческим романам и другой средневековой литературе либо по впечатлениям от памятников средневековой архитектуры. Жизнь большинства населения в средние века проходила не в замках и не в городах, не на постоялых дворах и не в монастырях, но в крестьянских хижинах и в полях. Средневековое общество было озабочено элементарной задачей добывания пищи, что, однако, не является специфической особенностью средневековья. По оценке Броделя от 80 до 90% мирового населения между XV и XVIII веками было занято производством продуктов питания. ["Между XV--XVIII столетиями мир состоял, главным образом, из крестьянства -- от 80 до 90% людей жили исключительно от земли." Feemand Braudel, The Structure of Everyday Life (New York: Harper & Row, 1981), p. 49.] И таким положение было на протяжении всей истории человечества и в период его предыстории, таким оно сохраняется и поныне в большинстве стран третьего мира. Приведенные данные нуждаются в одной оговорке. Хотя от 80 до 90% средневекового населения занималось сельским хозяйством, им приходилось выполнять немало иной работы. Крестьяне сами отвозили продукты на рынок и сами их продавали. Их жены не только помогали им в полевых работах, но также пряли, ткали, шили и готовили пищу. В случае необходимости крепостные строили или чинили дороги. Короче говоря, сельскохозяйственная специализация была далеко не такой полной, как в новое время. Так что статистика, утверждающая, что от 80 до 90% населения было занято в сельском хозяйстве, должна быть несколько скорректирована, чтобы стать сопоставимой с современной статистикой, согласно которой в этом секторе занято только 5% населения. Но статистику распределения населения между городом и селом менять не приходится. Современный мир необратимо урбанизировался, тогда как средневековый был, несомненно, деревенским.

То, что производством продуктов питания занята столь большая часть населения, свидетельствует о ненадежности снабжения продовольствием; это и было основной угрозой для жизни в средневековом обществе. [Желающий изучать и понимать общество прошлого должен осознать, что лет сто назад оно было еще преимущественно сельскохозяйственным. Фермы поглощали такую громадную часть труда, что все другие экономические возможности были существенно ограничены. К еще большей уязвимости вела концентрация на зерновых, а в результате благополучие зависело от урожайности одной-единственной культуры, что напоминает ситуацию с монокультурами на тропических и субтропических землях. Жизненная база европейского общества покоилась на узкой и опасно нестабильной основе, и человек столетиями стремился расширить и упрочить эту основу. В. H. Slicher van Bath, The Agrarian History of Western Europe (London: Edward Arnold, 1966), pp. 3--4.] Неурожай мог быть местным -- по причине засухи, нападения на поля насекомых-вредителей или появления войск, -- и тогда его последствия можно было смягчить закупками и подвозом продовольствия откуда-либо поблизости. О крайне низких возможностях средневековых торговли и транспорта поставлять продукты питания свидетельствуют малые размеры городов. В XV веке Кельн мог прокормить только 20 тысяч жителей [Braudel, Structure of Everyday Life, pp. 51--52], несмотря на то, что он находился у слияния двух рукавов Рейна и с точки зрения подвоза продовольствия был расположен гораздо выгоднее, чем большинство средневековых городов. Для большинства людей в средневековом обществе даже местный недород означал голод, недоедание, большую подверженность болезням, а повсеместный неурожай означал голодную смерть.

Сельское хозяйство: поместная система

В средневековом обществе сельская жизнь была организована вокруг манора -- феодального поместья. Поместное хозяйство поддерживало сельскую изолированность и препятствовало социальным экспериментам. С другой стороны, тяготы жизни в поместье подталкивали людей к бунтам и бегству в города, в крестовые походы и в шайки мародеров.

Феодальные поместья представляли собой довольно значительные по размеру и сложные предприятия. В них выращивали для себя не только несколько разновидностей зерна, но также разводили тягловый и продовольственный скот, мололи муку, пекли собственный хлеб, пряли и ткали, делали плуги и изготовляли в деревенских кузницах почти все необходимые металлические предметы.

Феодальному поместью как форме экономической организации были свойственны три черты, заслуживающие быть выделенными, как образцы древней и почти неизменной практики человеческих обществ, которая дает возможность понять, в чем была уникальность западного разрыва с этим опытом:

1. Единство политической и экономической сфер деятельности.

2. Распространенность рабского труда.

3. Высокая степень самодостаточности.

Эти черты взаимно усиливали друг друга. Две последние поддерживали силу обычая, привычки и закона в определении условий обмена труда на средства существования, а то, что управители поместным хозяйством могли силой поддерживать рабскую покорность, было необходимым, а может быть, и достаточным условием сохранения системы крепостничества.

1. Единство политической и экономической сфер

Поместье было частью феодального общества. Феодализм, по определению, есть система, в которой суверен предоставляет право пользоваться землей как бы в аренду, в обмен на воинскую службу. Иными словами, это такое устройство, где иерархия владельческих земельных отношений параллельна иерархии воинских отношений. С учетом воинских и политических источников власти владельца феодального поместья едва ли удивительно, что он располагал как политической, так и хозяйственной властью. В поместной системе у крепостных не было политического вождя, которому они были бы обязаны политической верностью, и нанимателя или землевладельца, перед которым они имели бы экономические обязательства. Эти две роли были просто неразделимы и сливались в личности сеньора. Такая консолидация власти прочно связывала между собой политическую и экономическую жизнь поместного общества. Не было никаких возможностей для появления различий между политическими и экономическими правами и привилегиями, и они и не появлялись. Сущностью системы было то, что господин выполнял правительственные функции: "О полном развитии феодализма в Западной Европе мы можем говорить только с того момента, когда право управления (а не просто политическое влияние) соединилось с наследственным владением землей" [Joseph R. Strayer, "Feudalism in Western Europe", in Robert Coulbom, ed., Feudalism in History (Princeton: Princeton University Press, 1966), p. 16]. Более того, принималось как само собой разумеющееся, что владелец поместья осуществляет Политическую власть с выгодой для себя -- власть должна быть прибыльной: ведь если бы он не осуществлял того, что подразумевалось под властными обязанностями (оборона, дороги, мосты, суд), то никто другой этого не сделал бы и доходы владельца поместья могли бы упасть. [По словам Стрейера: "Публичная власть стала частным достоянием. Каждый понимал, что владелец суда извлекает из него доход, и что старший сын судьи унаследует этот прибыльный промысел вне зависимости от своей пригодности для этой работы. С другой стороны, любое заметное частное состояние почти неизбежно оказывалось обременено общественными обязанностями. Владелец огромного поместья должен защищать его, поддерживать на его территории покой и порядок, держать в порядке мосты и дороги и содержать суд для своих арендаторов. Таким образом, феодальное землевладение имело экономическую и политическую стороны; это меньше, чем суверенитет, но больше обычной частной собственности." (там же, с. 17)]

Короче говоря, поместье было замкнутой системой политических и экономических отношений, а не просто системой хозяйственных отношений в преимущественно аграрном обществе. Хотя мы можем выделить и проанализировать экономические аспекты поместной системы, ее участники были вовлечены в сеть дополнительных отношений -- правовых и политических, составлявших в совокупности структуру средневековой жизни. Великий французский историк Марк Блок следующим образом подытожил поместные отношения:

Религиозная жизнь поместья была более автономной, чем политическая или экономическая. Средневековые приходы не совпадали с границами поместий, и это несколько ослабляет представление о поместье как о замкнутой социальной системе. Владелец поместья не был священником; и даже там, где он имел право выбирать приходского священника и оказывал серьезную финансовую поддержку приходу, священник оставался частью иерархии, не подчиненной законной власти владельца поместья. Повседневная рутина церковной службы могла быть тщательно локализована, но в ней были аспекты, которые уводили обитателей поместья во внешний мир. Наиболее значимыми из изменений оказались вооруженные паломничества ко гробу господню -- крестовые походы. Впрочем, нет свидетельств, что церковь была противницей поместной системы или интересов сеньоров.

Представление о поместье как о замкнутой социальной системе ослабляется и тем, что сеньор сам был подчиненным членом феодальной иерархии, обязанным прямо или косвенно служить королю или независимому принцу. В ходе упадка поместной системы и возникновения национального государства уменьшалась роль сеньоров как политических посредников между рядовыми членами общества и сувереном. Между королем и обитателями поместий возникла более непосредственная связь, в виде прямых прав и обязанностей -- подданные поместья превратились в подданных национального государства и получили доступ в королевские суды.

Сливая воедино политическую и экономическую власть, поместная система не изобрела какого-либо нового зла в управлении большим предприятием, но просто следовала исходным образцам человеческого поведения. Первые примеры широкомасштабной организации сельскохозяйственных производств мы находим в "оросительных (hydraulic) империях", осуществивших в древности грандиозные ирригационные работы в руслах рек -- в Месопотамии, в Египте, в Индии и Китае [Обзор ранней технологии см.: М. S. Drower, "Water-Supply, Irrigation, and Agriculture", in Charles Singer, E. J. Holmyard and A. R. Hall (eds), A History of Technology (New York: Oxford University Press, 1954), vol. 1, chap. 19, pp. 520--527]. Религиозные и политические институты служили созданию организаций, необходимых для ирригационного земледелия. Уильям Макнейл описывает, как у шумеров "священники выполняли роль менеджеров, планировщиков и координаторов массовых работ, без которых шумерская цивилизация не смогла бы ни возникнуть, ни просуществовать достаточно долгое время" [William H. McNeill, The Rise of the West (Chicago: University of Chicago Press, 1963), pp. 33--34]. Заслуживала или нет интегрирующая роль ирригационных работ того, чтобы соответствующие культуры получили название "оросительные общества", но мало сомнений, что для сохранения ирригационных систем, от которых полностью зависели первые речные цивилизации, использовались организации, различия в которых между политической и экономической властью были не большими, чем в поместной системе средневековья. [Виттфогель придавал особенную важность интеграционному воздействию ирригационных проектов на развитие "оросительных обществ", к которым относилась большая часть древних цивилизаций за исключением Греции и Рима. См.: К. Wittfogel, Oriental Despotism: A Comparative Study of Total Power (New Haven: Yale University Press, 1957). Cf. R. McAdams, The Evolution of Urban Society, Early Messopotamia and Prehistoric Mexico (Chicago: University of Chicago Press, 1966). Он утверждает, что для развития этих ранних образцов деспотизма ирригация вовсе не была необходимым условием. Краткую характеристику древних цивилизаций, как случаев развития государственного социализма, можно найти у И. Шафаревича в кн. Есть ли у России будущее (Москва, Сов. писатель, 1991), с. 178--250.] Такие различия -- более позднее изобретение.

Короче говоря, сеньор представлял собой фигуру отца и напоминал этим не только древних королей и правителей-священников оросительных обществ, но и родоначальников древнейших форм семьи, клана и племени, которые и послужили, конечно же, образцом для правителей-священников. Сплетая воедино нити политической, экономической, религиозной и социальной жизни и подчиняя все власти правителя, символизировавшего фигуру отца, средневековье воспроизвело древнейшие формы организации общества.

2. Крепостной труд

Принудительный труд был основной чертой поместной системы. Крепостные получали право пользоваться землей в обмен на обработку господской земли (барской запашки). Кроме того, они обязывались платить за пользование землей и другие сборы (деньгами или натурой), так что в результате значительная часть производимого ими попадала в руки сеньора.

В соответствии с обычной практикой неогороженных участков обрабатываемые земли поместья делились на несколько полей, а каждое из них -- на узкие полоски. Крепостные имели по полоске в каждом поле. Первоначально господское владение также состояло из полосок, разбросанных по полям. Позднее возобладала тенденция к их объединению. Вспашка полей, посев, культивация и уборка урожая осуществлялись трудом крепостных, которые работали иногда коллективно, иногда раздельно.

Ни с точки зрения крепостных, ни с точки зрения сеньоров в таком устройстве поместного хозяйства не было никакого произвола. Сеньор получал своих крестьян по наследству, но и они получали его и свои обязательства перед ним по наследству. От рабства эта система отличалась только тем, что сеньор не имел права продавать своих крепостных, кроме как в ситуации, когда он продавал само поместье, а кроме того, существовали традиционные ограничения труда, которым ему были обязаны крепостные. Но беглый крепостной так же подлежал возврату своему хозяину, как и беглый раб.

Таким образом, крепостной не только обрабатывал землю для того, чтобы обеспечить себя и свою семью: прежде всего его жизнь была опутана обязательствами обрабатывать господскую землю. Крепостной труд представлял собой основную форму социального контроля: наследственное бремя принудительного труда было столь велико, что рожденный в этом состоянии просто не имел ни времени, ни возможности стать ремесленником или торговцем. Позднее торговля получила развитие вне пределов поместного хозяйства, потому что купец должен был полностью посвящать свой труд торговле, действуя на свой страх и риск и во имя личных интересов, а ничего такого не могло быть в рамках поместной субординации, да еще в то небольшое время, которое оставалось крепостным после выполнения всех их обязательств перед сеньором. Губительное убожество условий жизни поместных крестьян подытожил Марк Блок:

Одним из следствий единства политической и экономической сфер жизни было то, что труд осуществлялся не в силу договора и ради денежной платы, но также под давлением политических обязательств и страха наказания. Обязанности земледельца перед управляющим хозяйством были неотделимы от долга крепостного перед господином. Обязательства работника покоились не на заработной плате, но на сложном переплетении политического и социального статусов, на верности и долге, усиливаемых физическим принуждением. И в теории, и на практике система была глубоко деспотической и угнетательской не только по современным критериям, но также по меркам своего времени, насколько можно судить по отчаянным крестьянским бунтам, вновь и вновь повторявшимся, несмотря на кровавые подавления. Тоуни говорил, что эти восстания "вскрывают такую глубину социального гнева и горечи, с которыми могут быть сопоставлены немногие последующие движения" [Tawney, Religion and The Rise of Capitalism, p. 58].

Большинство участников поместной системы не знали ответственности за выбор профессии, они не могли решать, какие культуры и каких животных им выгоднее выращивать. При трехпольной системе поле можно было засеять весной или осенью, или оставить под паром. Даже решения о том, что, когда и где посадить, принимались не земледельцем, но поместьем. И в таком положении были не только крепостные: мельник или кузнец пожизненно оставались мельником или кузнецом, и, как правило, эти занятия были наследственными. Как и сам сеньор, мельник и кузнец взимали за услуги традиционную плату, и каждое изменение было значительным событием, влиявшим на всю сеть взаимных обязательств внутри поместья.

История крепостного труда иллюстрирует давнюю проблему, связанную с обменом труда на деньги или иные блага. Первым свойством хорошо разработанного контракта должна быть возможность для каждой стороны выявить и доказать случаи нарушения условий соглашения. Это требование выполняется в соглашениях, требующих уплаты денег или иных благ. Сложнее обстоит дело с контрактами о трудовых услугах, поскольку, как правило, очень трудно понять, выполняют ли работники свои обязательства с должным прилежанием. Мы настолько привыкли думать о работниках как о более слабой стороне соглашений, чем наниматели, что финальный баланс контракта кажется нам парадоксом: обязательство нанимателя выплачивать заработную плату есть требование гораздо более ясное и контролируемое, чем обязательство работника честно трудиться в договорное время.

Эта договорная проблема никогда не получала удовлетворительного решения. Вне условий фабрики (а в поместьях не было фабрик) современность знает два общих решения, и каждое с серьезными недостатками. Одно пригодно для ремесленного производства и малых сельскохозяйственных предприятий: плати работникам за продукцию, а не за труд. Другое решение: заключение краткосрочных контрактов с возможностью не возобновлять его в случае, если работник либо наниматель не удовлетворены друг другом. Первое решение широко использовалось в средневековых городах, но не в поместьях. Второе решение не привилось в ориентированных на традицию средневековых обществах, да и сейчас оно не популярно, поскольку создает постоянное чувство ненадежности занятости.

Таким образом, поместная система, основывавшаяся на подробном соглашении о предоставлении прав на землю и защиту в обмен на труд и другие услуги, следовала давней практике использования рабского, принудительного труда, чтобы одновременно удовлетворить -- хотя и с помощью самых жестоких и неестественных приемов -- интерес нанимателя к подавлению недобросовестности работников и интерес последних иметь стабильную занятость. Умение европейских крестьян уклоняться от выполнения своих обязанностей перед сеньорами обросло легендами; но если не считать легенд, у нас мало фактов, чтобы судить, смогла ли такая практика воспитать прилежных и производительных крестьян. Кое о чем свидетельствуют этимологические наблюдения: слово виллан (крепостной, villein), первоначально значившее крестьянин, приобрело значение негодяй, и переход от одного значения к другому был тем более легким, что уже к XIV веку это слово стало обозначать не только низкий социальный статус, но и низкий характер. Беспомощный перед лицом прямого подавления, человек может ответить главным образом смесью лицемерия, подобострастия и коварства, и было бы не удивительно, если бы жизнь в поместье развивала такие же характеры, как современные тюрьмы. Кое-что можно извлечь из того факта, что замена поместного хозяйства небольшими фермерскими хозяйствами сопровождалась ростом производства, хотя причиной могло бы быть не только возросшее усердие крестьян, но и совершенствование методов хозяйствования. Консерватизм поместного хозяйства в отношении новых методов производства сам по себе был частью контрактной проблемы: почти любые изменения приемов хозяйствования предполагали изменения в контракте, и почти ничто не оправдывало хлопот и риска, требовавшихся для изменения контракта.

3. Самообеспеченность поместья и денежные платежи

Другой ключевой чертой средневекового поместья была сравнительно незначительная роль денег как средства обмена. Денежные сборы имели второстепенное значение по сравнению с наследственными обязательствами, оплачиваемыми трудом или продуктами. Поместье было ориентировано само на себя. Его экономический ритм определялся обычаем и внутренними властными отношениями, а не давлением цен на ближних или отдаленных рынках.

В средние века рынки были прикреплены к месту. Некоторые из них функционировали периодически, как местные городские рынки, на которых в определенные дни продавались сельскохозяйственные продукты. Но самые знаменитые и важные ярмарки, как в Стурбридже (шерсть), в Сан-Дени (вино), в Шампани или в Лионе, которые могли ежегодно длиться несколько недель или месяцев, принадлежали сфере городского, а не деревенского хозяйства, и, в конечном счете, не поместья, а города, и преимущественно большие города, стали центрами развития капитализма.

Основной формой обмена внутри поместья был обмен труда на право обрабатывать землю. Хотя в этом обмене деньги не участвовали, внутри поместья их использовали в различных ситуациях. Существовала система податей и штрафов, которые следовало уплачивать деньгами, а значит, предполагалась возможность продавать сельскохозяйственные продукты кузнецу, мельнику, всадникам из свиты сеньора или горожанам. Зачастую деньги нужно было платить за услуги, которые мог оказать только сеньор: за использование мельницы, хлебопекарни, винного пресса, лесопилки и т.п. Платить следовало и в случае утраты для поместья потенциальной рабочей силы, когда, например, дочь выходила замуж или сына отдавали в ученики. Поместный суд налагал штрафы за невыполнение определенных обычных обязанностей или за иные нарушения правил. Так что деньги никогда не выходили из пользования. [См.: M. M. Postan, "The Rise of a Money Economy", Economic History Review 14 (1944), репринт в E. М. Carus-Wilson, Essays in Economic History (London: Edward Arnold, 1954), pp. 1-12. Согласно Постану, "с точки зрения английской и даже средневековой и англо-саксонской истории вопрос о том, когда впервые начали при обмене использовать деньги, не имеет никакого смысла. Деньги использовались во все времена, о которых мы имеем исторические свидетельства, и их появлением нельзя объяснить какие-либо последующие явления". (р. 5)]

Существовала также торговля между поместьем и внешним миром. Если бы часть производимого в поместье не продавалась вовне, "господа остались бы без оружия и украшений, у них не было бы вина (разве что оно производилось в самом поместье), а одеваться им пришлось бы в грубые крестьянские ткани" [Marc Bloch, Feudal Society, vol. 1 (London: Routledge, 1961), p. 67]. Кроме того, в случае неурожая нужно было найти или занять деньги для закупки продовольствия в более благополучных районах.

Но если мы вспомним, что поместья производили главным образом продукты питания, и что только 10--20% потребителей таких продуктов жили за пределами поместий, то поймем, что лишь малая часть производимого могла быть потреблена за пределами поместья. Внутри же поместья, как мы только что видели, основная форма обмена не была опосредована деньгами.

На рынке продавцы почти без исключений предлагали то, что они сами произвели, а покупатели приобретали для собственного использования. Развитие рыночных отношений вызвало к жизни класс профессиональных торговцев, покупавших продукты у производителей на продажу, а не для собственного потребления. В средние века такие торговцы были редки, и только малая часть производимого в поместьях проходила через их руки: "В ту эпоху общество явно было знакомо и с покупкой и с продажей. Но, в отличие от нашего, оно не жило торговлей" [там же].

Изучая источники экономического роста в период, последовавший за средневековьем, трудно переоценить тот факт, что усложненные наследственные бартерные обязанности крестьянства связали их с господами таким узлом, что совершенствование методов хозяйствования стало почти невозможным. Методы изменялись от места к месту, но были почти неизменны год от году, и даже, пожалуй, от века к веку. Они не реагировали на перспективы изменения цен и были настолько скованы обычаем, что очень медленно реагировали даже на усовершенствования в приемах ведения хозяйства. Гордиев узел поместных обязательств не поддавался пересмотру всякий раз, когда изменялись относительная редкость земли или труда или когда требовалось усовершенствовать технику ведения хозяйства. Даже такая исключительная катастрофа, как сокращение населения после 1340 года, существенно не повлияла на методы сельскохозяйственного производства. Самые бедные поля были выведены из обработки в связи с нехваткой людей, но остальные обрабатывались точно так же, как и когда рабочих рук было в избытке. Этот консерватизм не дал поместной системе приспособиться к изменениям политической и экономической ситуации и, в конечном счете, стал причиной ее гибели. Когда сопротивляться давлению в пользу изменений стало невозможно, изменения оказались фундаментальными: вместо поместной системы обмена, когда за право обрабатывать землю платили трудом, возникла новая система, при которой за право использовать землю платили деньгами. В Голландии, а позднее и в Англии рост городов увеличил спрос на продукты питания, и в то же время возникли альтернативные рабочие места для обитателей поместий. Рост потенциальной прибыльности сельского хозяйства в сочетании с трудностью удержания работников на земле привели сеньоров и крепостных к взаимовыгодным революционным изменениям, начавшимся с упадком крепостного труда [См.: R. H. Hilton, The Decline of Serfdom in Medieval England (London: Macmillan, 1970)]. Господские поля пришлось обрабатывать за деньги, а полоски крепостных уступили место индивидуальным владениям, арендуемым или покупаемым за деньги. Только когда на смену системе открытых полей, обрабатывавшихся поместным коллективом, пришло индивидуальное фермерское хозяйство, ориентированное на продажу своих продуктов за деньги, стало возможно -- сначала в XVI веке в Голландии, а затем в XVII--XVIII веках в Англии и Франции [см.: Douglass С. North and Robert Paul Thomas, The Rise of the Western World: A New Economic History (Cambridge: Cambridge University Press, 1973), pp. 143, 151] -- изменить методы ведения сельского хозяйства ради существенного увеличения производства продуктов питания, что повлекло за собой улучшение питания и рост доли населения, которая могла жить в городах.

Переход к денежному сельскому хозяйству разрешил основную проблему поместной организации хозяйства -- недостаток приспособляемости. Если для изменения методов сельскохозяйственного производства следовало согласовать новые уровни рентных платежей или оплаты труда, это было выполнимо, поскольку затрагивало размер только денежных платежей. Не возникал вопрос об изменении всего социального контракта, направлявшего ход жизни в поместье, либо о том, чтобы разделить выгоды от изменения среди всех членов поместного коллектива. Впрочем, как правило, никаких изменений контракта и не требовалось. Выгода от улучшенных методов производства просто доставалась фермеру, имевшему право вводить любые изменения независимо от того, работал ли он на арендуемой у сеньора земле, либо на своей собственной. Гораздо легче понять нравственное значение перехода от крепостного труда к свободному земледельческому труду, чем осознать, что экономическое значение перехода к денежному сельскому хозяйству было связано главным образом не с экономическим превосходством наемного труда над крепостным, а с большей гибкостью условий аренды сельскохозяйственной земли и с возникновением класса работников-владельцев и работников-арендаторов, которым платили за произведенные продукты и на которых лежали ответственность и риск предпринимательских решений. Новая организация сельскохозяйственного производства была очень важна для роста Запада, поскольку трудно вообразить, что неподвижная сеть политических и социальных отношений, на которых держалось поместье, смогла бы когда-либо породить те изменения в методах ведения сельского хозяйства, которые были столь существенны для урбанизации и экономической экспансии Запада.

Города: городские центры

В средневековом обществе всегда существовала городская жизнь. Даже в период темновековья, после падения Рима и задолго до расцвета средневековой культуры, города сохранились, хотя и остались в памяти главным образом как цель грабительских походов викингов. Некоторые городские общины удовлетворяли не только узкоэкономические потребности, а служили административными, военными или религиозными центрами. Но какова бы ни была их функция, они были в гораздо меньшей степени самодостаточны, чем поместья, и по необходимости стали центрами торговли. Чтобы прокормиться, горожанам приходилось ввозить из деревни продукты питания и вывозить туда продукты и услуги своего производства. Сырье для городского производства -- дерево, кожа, шерсть, железо -- приходило из деревни, как и топливо: дерево, уголь и торф. Естественно, что для города обменные отношения с внешним миром были бесконечно более важны, чем для поместья. В позднем средневековье вместе с ростом городов росла и торговля, а с городами и торговлей развивались новые экономические отношения. Подавляющая часть всей торговли велась в деньгах, и лишь малая часть была бартерной. Города являлись центрами торговли с внешним миром, и торговля была для горожанина неизмеримо более важной, чем для крепостного. Городская семья все важное для существования добывала благодаря торговле: пищу, одежду и само жилище. Городская семья потребляла меньшую долю производимого ею, и продавала большую, чем деревенская. Поскольку торговля предполагает, что товары являются собственностью торговца, и поскольку центральным моментом контрактов являются обязательства о будущей поставке товаров или о платежах, с развитием городской жизни вопросы собственности и договоров оказались на том же центральном месте, что и в капиталистических институтах. Как указывал А. П. Ушер, совершенно ясно, что собственность и контракт "представляют собой реакцию на городскую жизнь", а не "на капиталистическое машинное производство, осуществляемое в условиях соединения права собственности или управления капитализированными средствами производства в руках класса нанимателей" [А. Р. Usher, A History of Mechanical Inventions (Cambridge: Harvard University Press, 1954), p. 32]. Этимология слов бюргер и буржуа свидетельствует о тесной связи между урбанизацией и позднейшим капитализмом. Короче говоря, капитализм с его характерными правовыми и институциональными требованиями и социальными отношениями вряд ли вообще представим без урбанизации.

Даже в средние века горожане обладали рядом особых привилегий и правами самоуправления, которые резко отличались от всего, что можно было встретить в поместье, и вполне соответствовали принципиально отличным от поместных условиям городской жизни. Примером нефеодальных привилегий горожан является ориентация городских торговцев и ремесленников на владение зданием, совмещающим жилье и рабочие помещения. Она была гораздо ближе к феодальной собственности сеньора на свое поместье, чем к крестьянским договорам о временной аренде земли. На деле, с учетом того, что сеньор держал свое поместье по контракту с феодалом более высокого ранга, эта находившаяся вне феодальной системы городская собственность была даже ближе к концепции современной частной собственности, чем к феодальным отношениям собственности на поместье. Другой пример -- домашнее хозяйство торговца или ремесленника, рассматривавшееся как хозяйственная единица. Оно обладало автономией, которая, подобно собственности на строение, гораздо больше походила на собственность на поместье, чем на крестьянское домохозяйство.

Тем не менее, города были частью средневекового общества, и атмосфера городской жизни в целом соответствовала своему времени. Поместье с его традиционными патерналистскими отношениями и структурами было образцовым экономическим институтом феодализма, потому что традиционная семейная, патерналистская организация сообщества была идеалом феодализма как в городе, так и в поместье, как в религиозной, так и в политической жизни. В городах большинство видов производства и торговли были монополией гильдий. Идеи церкви о "справедливых ценах" и "справедливой заработной плате" являлись моральной санкцией гильдейской практики регулирования цен, оплаты труда учеников и странствующих подмастерьев, стандартов качества продукции и мастерства, права заниматься промыслом и обязанности с усердием вести свое дело при заданных ценах и оплате труда. Гильдии обладали политической властью, которая делала их правила обязательными и позволяла им осуждать, штрафовать и наказывать нарушителей правил. В случае болезни, старости или смерти хозяина они часто оказывали своим членам помощь того рода, которую мы сейчас отнесли бы к системе "социального страхования". Иногда они создавали что-то вроде городской милиции. Для открытия рынка или ярмарки нужна была лицензия, и устройство рынков столь же жестко регламентировалось, как и деятельность самих гильдий.

Хотя гильдии осуществляли и политическую и экономическую власть, их руководители не имели ни малейших возможностей для эксплуатации, в отличие от сеньоров в феодальных поместьях. Гильдии были недемократичны в том плане, что допуск в них не был открытым для всех желающих, но руководители гильдий, в отличие от сеньоров, не имели возможности к собственной выгоде эксплуатировать рядовых членов. Путь к свободе шел из поместья в город, а не наоборот. Как гласила немецкая пословица, воздух городов делает свободным.

Далее, как бы ни был пронизан типичный средневековый город духом своего времени, существовали исключения, и они представляли собой важные семена будущего: некоторые города являлись центрами рыночной экономики почти что в современном смысле. Первоначально они развились в Италии, в Нидерландах и в Северной Германии благодаря исключительной комбинации размеров торговли и политической власти. Они представляли собой первые сегменты западноевропейского общества, которые сумели вырваться из системы феодализма. Мы вернемся к ним позднее в этой главе при рассмотрении средневековых городов-государств.

Безопасность, риск, рынки и вычисления в средневековой жизни

Несмотря на всю сеть обычаев, традиций и законов, средневековое общество далеко не избавилось от риска и неопределенности. Источником наибольшей неопределенности и риска был плохой урожай: последствия колебались от недоедания до голодной смерти. Даже традиционные феодальные подати были источником риска и неопределенности, поскольку они были частью предсказуемы и учитываемы, а частью -- непредсказуемы и причудливы. Примером может служить обязательство выкупить сеньора, попавшего в плен. Цена могла быть чрезмерной, и бремя -- совершенно непредсказуемым. Столь же непредвидимыми и неопределимыми были обязательства, связанные с войнами, в которые ввязывался сам сеньор или его сюзерен. Существовал риск беззаконной экспроприации, систематической или случайной: кроме определенных законом и обычаем арендной платы, податей и иных сборов, которыми сеньоры имели право облагать своих арендаторов и вассалов, бывало и так, что сюзерен, используя вооруженную силу, просто грабил чужих или своих собственных арендаторов. Еще далеко было до централизованных монархий и буржуазных революций, которые создали правительства, имеющие власть устанавливать регулярные и предсказуемые налоги для оплаты своих расходов.

Приспособленность к неопределенностям такого вида вовсе не означала, что люди были готовы к неопределенностям, сопутствующим рыночной торговле. К рыночным неопределенностям относятся: реакция покупателей и конкурентов; величина будущего дохода крестьянина или ремесленника от законченной работы; цены, которые получит торговец в будущем за закупленное сегодня, и всякие иные непредсказуемые последствия, возникающие от изменения спроса и предложения. Располагающий средствами профессиональный торговец всегда стоит перед выбором: когда покупать и продавать, покупать ли вообще либо ссудить другим деньги под процент, или вступить в долю в чужом предприятии или экспедиции. С этими вопросами связана основная неопределенность -- какой выбор обернется наивысшим доходом или наименьшими убытками. В средневековом обществе, где экономические роли были наследственными и регулируемыми и где цены устанавливались в силу обычая и закона, такого рода выбор был чужд системе. Попытка вычислить самый благоприятный выбор была на грани аморального поведения.

Нам никогда не удастся поставить себя на место людей другой культуры или даже на место наших собственных предков. Поэтому нам трудно представить себе насколько любому человеку средних веков была чужда попытка просчитать будущие последствия принимаемых хозяйственных решений. И в городе, и в деревне человек из года в год делал одну и ту же работу, и он предполагал продолжать это до конца своих дней, с теми же приемами и при тех же условиях, пока смерть не прервет круговорот посевов и жатвы. Правила, столь же древние как Ветхий Завет, учили благоразумно откладывать на будущее в хороший год, чтобы возместить нехватки в неурожайные годы, и благодаря этому сознательное накопление богатства с помощью усердного труда и бережливости стало целью как крестьянина, так и городского ремесленника. Но бережливость и сама по себе была исконным правилом благоразумия -- риск сокращали с помощью скорее механического повторения коллективного опыта, чем с помощью разумных расчетов.

Сама идея изменения в предвидении будущего состояния рынка, исчисленного исходя из нынешних спроса и предложения, была чужда нормам средневековой хозяйственной жизни. Ключевое слово здесь -- исчисление. Обычному порядку средневекового общества, в котором превозносилась усердная служба своему господину или прилежная торговля плодами собственных рук, была совершенно чужда сама возможность расчетов оценки будущих издержек и доходов, вероятности того или иного исхода нового предприятия, доходов от разумной политики закупок и продаж (как вообще это возможно, если обе цены "справедливы"?). Невооруженным глазом было видно, что купец -- это просто бездельник, который не делает ничего полезного: ни прядет, ни сеет, а только наживается на честном труде других. Целью феодальных судов было поддержание феодальных правил и сбор феодальных податей. Торговые контракты купцов были за пределами феодального общества и феодальной концепции справедливости. Их соблюдение нельзя было обеспечить с помощью средневековой правовой процедуры, которую использовали королевские суды Англии; фактически в Англии королевские суды так и не стали вполне действенными инструментами принуждения к выполнению торговых контрактов до эпохи лорда Мэнсфилда -- до XVIII века. Накопление богатства благодаря удаче и мастерству в исчислении будущих последствий, нахождению новых клиентов и новых источников товаров, с помощью искусного разделения и страхования рисков -- это выходило за пределы средневекового понимания и не было законной практикой в тогдашнем обществе.

За пределами средневекового понимания было не только обращение к расчетам для предупреждения возможных случайностей. Полезность расчетов не понималась и в таких ситуациях, когда неприятные последствия уже наступили. Средневековая хозяйственная жизнь просто не принимала расчетов в таких вопросах, как изменение методов обработки земли или приемов ремесленного производства ради приспособления к изменившемуся предложению труда -- а в середине XIV века нужда в таком приспособлении была очень велика. Чтобы ни происходило, люди пытались продолжать все как прежде, теми же старыми методами. Конечно, то, что мы сейчас признаем неизменными законами экономики, в конце концов, до некоторой степени вынуждало закон и обычай приспосабливаться к наличным ресурсам, хотя о степени этого приспособления идут споры. Как бы то ни было, но первая реакция средневековых законодателей на поднимавший заработную плату недостаток рабочих рук заключалась в принятии новых законов о более строгом контроле за уровнем заработной платы и о запрете работникам покидать своих хозяев и оставлять свой промысел. В 1350 году, через три года после первой в XIV веке большой эпидемии чумы, английский парламент принял закон о работниках [25 Edw. III, st. 2 (1350)], который требовал от слуг и работников "довольствоваться" той оплатой, которую они получали пять лет назад. Похоже, что никому просто не пришло в голову, что продуктивность хозяйства можно было бы увеличить, просто изменив приоритеты при использовании сократившегося предложения труда, обрабатывая больше земли менее интенсивно, или что губительность эпидемии можно было так или иначе смягчить.

Любопытно, что, стремясь с помощью регулирования, основанного на традиции, привычке и законе, сделать жизнь более безопасной, избегая при этом рисков нерегулируемой торговли и производства, средневековое общество явно понижало безопасность жизни людей. Всякий раз во время кризисов: войн или голода, возникала практика нерегулируемой, свободной торговли. Будучи плохо приспособлены к нерегулируемой торговле, политические и экономические институты средневекового общества еще хуже могли справляться с нерегулируемой торговлей в периоды кризисов. Эта торговля не была сбалансированным обменом одних благ на другие, с использованием денег и с оплатой импорта из доходов, получаемых, как правило, от экспорта. Импортная торговля возникала всякий раз в ответ на мгновенную насущнейшую нужду, при катастрофической нехватке денег из-за плохого урожая, повсеместного неурожая или войны. Для закупок требовались займы. Но феодальная экономика не поощряла развития кредита. Нормальное функционирование относительно самодостаточных поместий и городов не порождало значительных результатов во внешней торговле, будь то в форме задолженности поместьям, городам или еще кому-либо либо в форме запасов золота и серебра. Не приходилось рассчитывать на то, что из доходов урожайных лет легко удастся выплатить долги, сделанные для закупки зерна в неурожайные годы: в урожайные годы объем торговли бывал слишком незначительным для накопления нужных сумм. Церковный запрет на взимание процентов, естественно, уменьшал число людей, готовых ссужать деньги в долг, и делал менее вероятной возможность получения этих денег назад, что еще сильнее сокращало предложение кредита. Так что не удивительно, что в результате плохого урожая далеко не всегда предпринимались закупки продовольствия: обычно результатом был голод. [См.: Braudel, Structure of Everyday Life, p. 74: "... считается что Франция, которая по любым стандартам является страной с благодатным климатом, пережила 10 общенациональных случаев голода в Х веке, 26 в XI, 2 в XII, 4 в XIV, 7 в XVI, 11 в XVII и 16 в XVIII. Хотя никак нельзя гарантировать точность вычислений за XVIII век, единственный риск в том, что они сверхоптимистичны, поскольку обходят вниманием сотни и сотни местных, областных случаев голода (в Мэне, например, в 1739, 1752, 1770 и 1785 гг.), а на юго-западе страны в 1628, 1631,1643, 1662, 1694,1698, 1709 и 1713 гг. Местные неурожаи не всегда совпадали с общими по стране."] Усилия сохранить стабильность феодальных отношений увеличивали тяготы, сопутствовавшие неизбежным невзгодам и бедствиям, и имели своим конечным результатом то, что система феодализма, -- подобно вошедшему в поговорку дубу, который под ветром не гнется -- разрушилась частично в силу собственной негибкости.

В конце XX века вряд ли разумно высмеивать средневековые усилия по смягчению непреложных неопределенностей хозяйственной жизни с помощью закона, обычая, политического контроля и призывов к социальной справедливости. Ведь мы до сих пор не избавились от голода, и почти всегда он -- следствие неспособности достаточно усовершенствовать средневековые приемы добывания, транспортировки и распределения продуктов питания в охваченных голодом районах. Реальные проблемы лежат глубже. Средневековая точка зрения защищала людей от болезненных психологических последствий понимания собственной ответственности за личные несчастья и одаряла бряцавших железом рыцарей и купавшихся в роскоши церковных иерархов нежащим сознанием того, что осуществляемое ими насилие служит торжеству справедливости, а не является, как оно и было на самом деле, грубым и жестоким бандитизмом. Проблема в том, что позднейшие общества порой выбирали идеологии, которые, подобно средневековым, освобождали многих от чувства ответственности, а правителей -- от чувства вины.

Города и политические права

Обычно средневековый город получал некоторую политическую автономию, покупая у сюзерена хартию. По поводу хартий велись переговоры, порой с применением насилия, и они предоставляли самоуправление разного уровня, вплоть до полной свободы от феодальных обязанностей. Такое развитие было возможно только в странах, которые не смогли создать сильные централизованные монархии. Во Франции, Англии и Испании города в борьбе между монархом и его баронами тяготели к лагерю поднимающихся монархий, и в результате их политические обязательства перед проигравшей стороной уменьшались. Но упрочившиеся монархии показали городам, что на место феодальных сеньоров пришла еще более давящая и внушительная сила. Эта власть не освобождала горожан. В XVII веке в Англии и в XVIII веке во Франции горожане не без успеха поднимали оружие против своих монархов.

Предмет схваток между городами и их феодальными властителями менялся в зависимости от времени и места действия. Финансовый интерес городов заключался в получении контроля над налогами и в обращении феодальных поборов в фиксированные платежи. Они также стремились к контролю над городскими торговыми монополиями (гильдиями), над условиями торговли с другими городами и к свободе организовывать ярмарки. Города стремились к созданию собственной системы судов. Однако зачастую борьба городов с феодальными властителями не сводилась просто к финансовым интересам. В Германии и в Нидерландах, начиная с XVI столетия, протестантская реформация разожгла страсти и вызвала кровопролитные войны между городами и баронами, а в Италии на местные раздоры за власть над городами и областями накладывались конъюнктурные союзы с испанскими, французскими и австрийскими завоевателями.

В политических требованиях городов нет и признаков сознательного намерения покончить с жестким политическим контролем над торговлей, столь характерным для феодального общества. Купцы и ремесленники хотели сами контролировать торговлю и налоги: они не стремились ни к освобождению от контроля, ни к упразднению налогов. Как средневековым городам, так и поместьям была чужда идея хозяйства, свободного от какого-либо контроля. В Англии палата общин выбиралась горожанами (женщины права голоса не имели) и мелкими землевладельцами, и их право контролировать налоги было существеннейшей причиной гражданских войн в XVII веке. В Англии же право наделять торговые компании монопольными полномочиями было причиной вражды между королем и парламентом, -- и речь шла не о том, что монополии вредны, а о том, кому будет принадлежать это право. Во Франции история выбрала иной путь. Короли получили возможность устанавливать налоги без согласия Генеральных штатов, они освободили знать и церковь от налогов, и те раздробили французский национальный рынок на тридцать или более региональных рынков с помощью внутренних тарифов и бесконечных раздач местных монопольных привилегий городам и гильдиям -- и французские буржуа были их добровольными союзниками в этом. В конце концов, созданная ими французская экономика оказалась подходящей сценой для сокрушения монархии в ходе Французской революции, но к тому времени средние века давно прошли.

Средневековая технология

Похоже, что исчезновение технологий в результате варварских нашествий и завоевания Рима было следствием того, что в плохие времена просто исчезли рынки предметов роскоши. Элемент непрерывности был сильнее выражен в Восточной Римской империи, которая, постепенно слабея, просуществовала до 1453 года. Но в Средиземноморье связи между Восточной и Западной империями никогда полностью не прекращались, и здесь римские технологии сохранились.

На изделия из железа, которые еще в римский период были специализацией Северной Европы, сильного сокращения спроса не было. В конце концов, бандитизм и войны после падения империи должны были повысить значение железа. Изобретенные римлянами конские подковы никогда не выходили из употребления. С VIII по XIII век производство железных изделий постепенно расширялось в Штирине, Коринфе, Франконии, Вестфалии, Швабии, Венгрии, в Баскских провинциях, во многих областях Франции и в Англии. В XIV веке был изобретен привод от водяной мельницы к мехам плавильных горнов.

Уже в VIII веке литейщики начали лить бронзовые церковные колокола. Через пять или шесть столетий опыт отливки колоколов пригодился для литья бронзовых и чугунных пушек. Водяные мельницы были приспособлены и для приведения в действие молотов для ковки стальных заготовок.

О средневековой химии помнят по алхимикам, искавшим способ преобразовывать неблагородные металлы в золото. Но в менее честолюбивые моменты они также изготовляли мыло, румяна, краски, лаки, серу и селитру. За одним исключением лекарства, медикаменты и наркотики были монополией исламских стран, и чем меньше сказано про средневековую медицину, тем лучше. Этим исключением был алкоголь. Открытый во время перегонки в Италии около 1100 года, он с такой быстротой стал основой крепких напитков, что уже в следующем веке были приняты первые законы против пьянства и других сторон потребления алкоголя. Римские методы изготовления керамики и стекла были усовершенствованы в средние века настолько, что технологию изготовления цветных стекол, украшавших соборы позднего средневековья, до сих пор не могут воспроизвести. Римские методы изготовления тканей были существенно улучшены, особенно в Италии. Архитектура стала преимущественно церковным искусством, и развитие от римского стиля к романскому и готическому хорошо известно.

В самой большой отрасли хозяйства -- в сельском хозяйстве -- основные орудия труда не исчезали из употребления в период темновековья, но организация сельского хозяйства была совершенно изменена с введением поместной системы. Уже в римский период в Северной Европе изобрели тяжелый, обитый железом плуг, хорошо пригодный для распашки дерна, и примерно в Х веке или еще раньше такие плуги распространились по всей Европе. Изобретение в XII веке обитого войлоком хомута рассматривается как крупнейшее достижение, поскольку за 400 с небольшим лет это привело к замене на пашне волов лошадьми, главным образом из-за их большей скорости.

Согласно большинству оценок, самым выдающимся техническим достижением позднего средневековья было изобретение часов в конце XIII века. Важность часов с их шестеренчатым механизмом и спуском заключалась в том, что стремившиеся ко все большей точности часовые мастерские стали школой исследований в области механики, трения, точной обработки металлов и различий в поведении металлов и других материалов при разных температурах и нагрузках. Менее явное социальное значение часов заключалось в том, что они воспитывали чувство времени, столь важное для организации совместной деятельности больших групп людей.

Пожалуй, еще важнее для будущего развития был интерес к оптике, поскольку два оптических прибора -- телескоп и микроскоп -- внесли вклад в научную революцию XVII века. Средневековый интерес к оптике отмечен изобретением в Италии очков. Проповедь 1306 года указывает на 1286 год как на дату этого изобретения (монах сказал: "не прошло еще и 20 лет"), но брат Джордано не сообщает, кто и где сделал изобретение. Оптика возникла в Греции и была развита мусульманскими авторами в XI веке, а их работы стали доступны в переводе на латынь в XII веке. Но развивалась оптика медленно. Первые очки имели выпуклые линзы и корректировали старческую дальнозоркость. Потребовалось более полутора столетий, чтобы приспособить вогнутые линзы для корректировки близорукости, и еще столетие, чтобы из комбинации выпуклых и вогнутых линз соорудить сначала телескоп, а потом микроскоп. На дворе было уже XVII столетие, и изготовителем этих приборов оказался оптик Галилей.

За более чем тысячелетний период от падения Рима в V веке до начала нового времени в XV веке, можно было бы ожидать значительных изменений в западных технологиях, и изменения были. К концу этого периода скорость изменений даже возросла, особенно в производстве оружия. Кольчуги XIII столетия были усилены нагрудными пластинами и шлемами в XIV веке, и превратились в полный бронированный наряд к XV столетию, как раз вовремя, чтобы устареть из-за изобретения огнестрельного оружия.

Нелегко делать обзор по такой разнообразной тематике, как средневековые технологии. Усовершенствования делались отдельными ремесленниками, поскольку не было ничего сопоставимого с современным научным сообществом или промышленной лабораторией. Способы обработки земли, заготовки и транспортировки леса, добычи минералов, плавки металлов, прядения и ткачества, строительства и изготовления горшков, кирпичей и стекла изменялись с ходом столетий, но так медленно, что это было почти незаметно. Темп изменений увеличился в XIII столетии, когда феодализм начал уступать контроль над обществом городам и их институтам, развивавшимся вне феодальной системы.

Бесспорно, что западные люди, участвовавшие в 1095 году в первом крестовом походе, были подавлены роскошью византийского двора и стилем жизни своих сарацинских соперников в не меньшей степени, чем испанцы, которым почти через 400 лет наконец удалось вытеснить мавров из Испании. Но как сопоставить технологии строительства Альгамбры и готического собора, или технологии изготовления дамасской и миланской сталей? Исламский мир явно опережал Запад в освоении десятичной системы счисления и в развитии фармакопеи, которая была предметом вожделения тех западных людей, которые нуждались в лечении. Но исламские методы лечения тоже были разновидностью народной медицины; почти не было связи между теорией болезни и ее лечением. Зато западная система феодализма обладала -- как раз в силу децентрализации власти и способности создавать вне себя города с их совершенно иной институциональной структурой -- потенциалом превращения в совершенно иное общество, и результатом стало такое ускорение технологических изменений, что Запад постепенно оставил позади все другие общества, в том числе и своих феодальных предшественников.

Европейские города-государства

Среди городов существовали и такие, которые стали главными центрами торговли, которым удалось намного раньше соседей выскользнуть из-под власти феодальных ограничений. Существовали политически независимые города-государства: Венеция, Генуя, Флоренция, ганзейские города на берегах Северного и Балтийского морей и датские города. [См.: J. R. Hicks, A Theory of Economic History (New York: Oxford University Press, 1969). В главе 4 этой небольшой книги Хикс развивает интересную "экономическую теорию города-государства". Ср. Мах Weber, General Economic History (New York: First Collier Books Ed., 1961) p. 260. См. также о городах и их отношениях с национальными государствами XVI века у Броделя: Femand Braudel, The Mediterranean, vol. 1 (New York: Harper & Row, 1972), pp. 315--352.] В других культурах не найти ничего подобного той свободе самоуправления, которая была достигнута и долго поддерживалась в этих европейских городах и городах-государствах. Ближайшими предшественниками -- и опять-таки в Европе -- были греческие города-государства, которые процветали в VI--IV веках до новой эры. Ничего достаточно близкого не найти в великих цивилизациях Азии или мусульманского мира. Как отметил Макс Вебер, за пределами Запада не существовало "городов, как целостных образований". ["Вне Запада не было городов в смысле единых образований. В средние века их характерными чертами были наличие собственного закона и суда, и какая-либо форма самоуправления". Weber, General Economic History, p. 261.] Один из известнейших британских экономистов сэр Джон Хикс считает город-государство уникальным западным явлением, "даром Средиземноморья", которое некогда было одновременно великим торговым путем и местом расположения "хорошо защищенных" городов-государств. ["Тот факт, что европейская цивилизация прошла через фазу городов-государств, есть принципиальный ключ к различию исторических путей Европы и Азии. Причины этого главным образом географические. Европейский город-государство есть дар Средиземноморья. С точки зрения технических условий, сохранявшихся на протяжении большей части письменной истории, Средиземноморье имело выдающееся значение как перекресток дорог между странами, стоявшими на очень разных ступенях развития производства; кроме того, этот регион богат узкими горными долинами и щелями, островами и мысами, которые в прежние времена было легко оборонять. В Азии просто не было ничего сравнимого по богатству возможностей." (Hicks, A Theory of Economic History, p. 235)]

Голландские и ганзейские города-государства, конечно, оспорили бы такое толкование истории, которое превращает их в дар Средиземноморья, и, может быть, в буквальном смысле неверно, что феномен городов-государств не встречался нигде вне Европы. Но нет сомнений, что европейские города-государства были в Европе главными центрами растущей торговли с XIII века вплоть до полного становления централизованных монархий в XVI веке, и их значение сохранялось еще и некоторое время после этого.

Мало свидетельств того, что их политические или экономические принципы благоприятствовали освобождению торговли от политических стеснений. С политической точки зрения в них господствовали купеческие семьи, для которых монополии и торговые права были естественным следствием политической власти. Но эти торговые монополии оспаривались конкурентами, которым грозило исключение из торговли, и во многих случаях они находили поддержку и защиту в соперничавших городах-государствах. В отличие от Китая и древних империй, Европа со своими неокрепшими монархиями и городами-государствами подошла к периоду открытий, не располагая достаточно сильной центральной властью, которая могла бы контролировать доступ своих торговцев к выгодным торговым возможностям, хотя порой отдельные сатрапы пытались взять такие торговые каналы под свой контроль. Возникшие, в конце концов, центры сильной власти не приняли форму монолитной империи, но образовали ряд национальных государств, которые, подобно прежним городам-государствам, продолжили соперничество за торговые преимущества.

Характеристика: плюралистические аспекты феодализма

При всех своих недостатках западноевропейский и, вероятно, японский феодализм содержали, видимо, зачатки социального устройства, пригодного для устойчивого экономического роста. Возникновение в средние века городов и малочисленного класса профессиональных торговцев представляет собой одну из нитей развития, тянущуюся от времен темновековья до наших дней. Но есть и еще один аспект феодализма, который, быть может, имел еще более фундаментальное значение для экономического развития -- чувство плюрализма.

В сущности, феодализм заключался в параллельности структур военной власти и земельного владения. Земля считалась принадлежащей сюзерену, который наделял ею своих военных вождей; они, в свою очередь, раздавали часть этой земли или всю землю в наделы своим подчиненным, также в обмен на верность и службу. На Востоке тот же метод использования земли для материальной поддержки солдат ограничивался предоставлением пожизненных наделов. Наделы не переходили к наследникам, и по смерти каждого воина его земля перераспределялась среди преемников по службе. На Западе и в Японии земельный надел оставался в семье, так же как и обязательство нести военную службу. [Femand Braudel, The Wheels of Commerce (New York: Harper & Row, 1982), p. 595--596. Бродель усматривает зачатки капитализма в хозяйственных структурах, которые обретали независимость, будучи окруженными квазинезависимыми политическими структурами феодализма: "В Японии ... семена капитализма были посеяны в период Ашикага (1368--1573), с возникновением экономических и социальных сил, независимых от государства (будь то гильдии, свободные города, сети торговцев, связывавшие между собой далеко отстоящие местности, купеческие группы, которые зачастую не подчинялись никому)". (р. 589)]

Самым поразительным политическим результатом феодализма западного и японского образца была множественность центров власти, и каждый такой центр соединял ту или иную военную силу с хозяйственной базой, необходимой для ее поддержки. Бродель, возможно, был прав, полагая право наследования важнейшим фактором этого процесса. [Там же: Бродель видит значение наследуемости богатства для развития капитализма в необходимости накопления (р. 599), в том числе ради сосредоточения богатств, которые поднимающийся класс торговцев смог бы взять из рук угасающей феодальной знати (pp. 594--595). В американской истории роль накопления была менее существенна, чем она могла бы быть во Франции, а перехода богатств от феодальной знати к новому классу торговцев просто не было.] Дело в том, что если бы вождь обладал только пожизненным правом на свой надел земли, по мере его старения самые честолюбивые и дальновидные из подчиненных переносили бы свою лояльность на его властелина, который обладал бы правом перераспределять земельное имущество. Результатом было бы ослабление власти сеньоров и усиление власти их сюзеренов. Подобно капитализму, феодализм принадлежит к типу обществ со множеством наследственных центров власти, и заманчиво предположить, что расцвет капитализма в Японии и в европейских обществах был связан с тем, что здесь уже укрепились институты наследственной собственности и значительной личной независимости (пусть только в верхних слоях общества).

Самые широкие истолкования принципа суверенитета в политической философии предполагают, что суверен или государство являются абсолютными собственниками всех своих подданых и всей их собственности. Такого типа концепции были эффективно реализованы в странах ислама, в Китае, Индии, в древнейших империях, и в немецкой философии XIX века. Для сторонников такого всеобъемлющего истолкования суверенитета феодализм был ничем иным, как анархией. Короли и князья, занимавшие высшие позиции в пирамидах феодальной власти -- а в Европе было множество феодальных иерархий -- были не столько подлинными суверенами, сколько индивидуумами, которые по договору с другими индивидуумами, своими вассалами, установили определенные системы прав и обязанностей. Оставалась мечта о возвышающемся надо всеми императоре Священной Римской империи, но это была всего лишь мечта. Хуже всего, что обязательства были взаимными, то есть король был обязан помогать вассалу при нападении на него, а в случае малолетства наследника должен был защищать его владения и передать их ему по достижении зрелости. Феодальная концепция двухсторонних договорных отношений между сюзереном и вассалами опять-таки до некоторый степени подобна позднейшим концепциям, характерным для капиталистического общества -- о правительстве как договоре между государством и гражданами, легитимность которого зависит от согласия последних.

Чтобы охватить весь спектр договорных отношений средневековья, термин феодализм был распространен на поместную систему выделения земли в обмен на невоенные услуги. В этом смысле поместная система распространила систему договорных отношений за пределы военной иерархии и включила крепостных и слуг, получавших землю в обмен на невоенные услуги и платежи. У городов вначале также были феодальные покровители, которым они были обязаны разными услугами и платежами.

В обществе, следующему восточной традиции воспринимать все население и собственность принадлежащими суверену, феодализм вполне мог бы принять форму передачи вассалам абсолютной и неограниченной власти суверена над землей и ее обитателями. Но в Западной Европе население с помощью обычая, традиции и договора закрепило свои обязательства перед сеньорами и перечень их прав и привилегий, подобно тому, как сеньоры фиксировали свои отношения с вышестоящими по рангу.

Таким образом, существует политическая перспектива, позволяющая видеть в феодализме предшественника капитализма не только во времени, но и в логическом плане: здесь идея абсолютистского государства была отвергнута в пользу идеи государства, в котором все виды власти и полномочий ограничены соглашениями с населением и с независимыми социальными институтами. Очень может быть, что военная мощь, позволившая отклонить претензии государства на абсолютизм, зависела от института передачи по наследству земельных владений военных вождей среднего звена. Для понимания источников богатства Запада стоит добавить, что пожизненное закрепление должностных позиций, столь обычное для военного феодализма восточного типа, оказывало экономически неблагоприятное влияние, поскольку давало владельцу пожизненного поста все стимулы для кратковременной сверхэксплуатации и никак не стимулировало вложение дохода ради долгосрочных усовершенствований. Представляется, что это пример еще одной институциональной особенности, которая служила децентрализации политической власти и полномочий и, при этом, оказалась более эффективной в экономическом плане, чем возможные альтернативы.

Упадок феодализма

Идеалами феодальных институтов были стабильность и безопасность, а не изменения и рост. По мере того как западное общество начинало ориентироваться не на стабильность, а на рост, взаимоотношения между его институтами и классами изменялись. Абсолютное и относительное значение одних институтов и классов увеличивалось, других -- падало; появлялись и новые институты. В целом этот процесс будет легче охватить после того, как в следующей главе мы рассмотрим расширение торговли и возвышение класса профессиональных торговцев. Здесь же стоит отметить, что упадок ориентированного на стабильность феодального общества был вызван инновациями того типа, отвергнуть которые было нелегко, поскольку они затрагивали военное дело. Сердцевина феодализма -- военный союз короля и вассалов, и развитие военной технологии, разрушившее военную основу этого союза, привело к его развалу. В конце XV века боевые возможности феодальной конницы начали быстро убывать, а феодальный замок стал бесполезен в качестве опоры армии. Главной из этих двух причин упадка военного феодализма была первая: утрата боевой роли защищенной тяжелыми доспехами конницы.

Основой боевой мощи стала профессиональная армия, соединявшая пехоту (копейщиков, арбалетчиков, мушкетеров), осадную артиллерию и кавалерию. Это начатое в Италии изменение не было просто результатом освоения огнестрельного оружия. В первую очередь речь шла об эффективности пехоты, сформированной из усиленной арбалетчиками городской милиции (производство арбалетов стало основой создания новой отрасли производства в Италии). Когда выяснилось, что арбалетчики, копейщики и кавалерия способны к более организованным и слаженным действиям, чем солдаты ополчения, начался переход к организации профессиональных армий. [William H. McNeill, The Pursuit of Power (Chicago: University of Chicago Press, 1982), pp. 73--77. Ричард Бин (Richard Bean, "War and the Birth of the Nation State", Journal of Economic History 33, № 1 (March 1973): pp. 203--221) -- следующим образом излагает тот же подход: "В 1400 году ни один князь не мог противостоять союзу баронов, если он не опирался на поддержку равносильного союза. В 1600 году большинство князей могли твердо рассчитывать, что их постоянные армии подавят любой бунт, если только он не объединит всех сразу" (р. 203).]

Если принять, что непосредственной причиной упадка феодализма были изменения военного дела, мало кто сочтет простым совпадением, что это важное развитие началось в Италии, которая лидировала в Европе в области роста городов, развития торговли, испытывала самую острую нужду в защите своего торгового богатства от феодального рыцарства и лучше всего была подготовлена к тому, чтобы оплатить новую технологию военного дела. Здесь и там в отдельных сражениях сказывался закат боевой мощи феодализма. Швейцарские копейщики под Семпахом в 1387 году нанесли поражение германским рыцарям, а английские лучники в ходе Столетней войны утвердили свое превосходство над французскими рыцарями под Креси (1346) и Агинкуре (1415). Но именно в Италии в конце XIV века города создали профессиональные армии, которые стали прообразом новой системы организации вооруженных сил.

Севернее, во Франции толчком к изменениям стала Столетняя война с Англией. В начале этой войны, в XIV столетии основой военной мощи французских королей являлось феодальное ополчение, служащее согласно своим обязательствам. В ходе войны произошли едва различимые изменения в балансе военной мощи между тяжеловооруженными всадниками-рыцарями и скоординированными действиями нескольких типов подразделений пехоты и кавалерии, имевших на вооружении огнестрельное оружие. К концу XV столетия Франция, как и другие национальные государства, комплектовала свои армии профессиональными солдатами, а не за счет феодального ополчения. [McNeill, Pursuit of Power, p. 81: "Когда началась Столетняя война (1337--1453), короли Франции все еще опирались главным образом на рыцарское. ополчение...". А также: "К тому времени, когда французская монархия начала оправляться от чудовищной деморализации, вызванной первыми победами англичан, и от широкого недовольства знати, расширение торговой базы позволило королям собрать деньги на содержание все растущих вооруженных сил. Это была та армия, которая после ряда удачных кампаний в 1453 году выдворила англичан из Франции... Возникшее в результате этого между 1450 и 1478 годами, французское королевство было централизовано как никогда прежде и могло содержать профессиональную армию численностью примерно в 25 тыс. человек" (pp. 82--83).] Военная служба рыцарей и сеньоров, в обмен за которую они получали свои поместья, перестала быть основой вооруженных сил.

Профессионализация армии была не единственной причиной упадка боевого значения феодальной знати и сосредоточения боевой мощи страны в руках центрального правительства. До появления осадной артиллерии рыцарские замки обеспечивали достаточную военную независимость от сюзеренов, поскольку редко когда имело смысл для подтверждения своего иерархического старшинства предпринимать штурм вассальных замков. Так что в политическом плане замки были важным фактором децентрализации власти. Ричард Бин так объясняет значение замков:

Осадная артиллерия покончила с военным значением замков примерно в то же время, когда профессиональные армии доказали никчемность рыцарского ополчения. В начале XVI века научились строить крепости, способные выдерживать пушечный огонь. Но для феодальных баронов, которым было не по карману содержать артиллерию, не хватало средств и на возведение новых крепостей. К тому же в XVI веке королевская власть, по крайней мере, во Франции и в Англии, стала достаточно сильной, чтобы не позволять своей знати возводить современные крепости.

Последствия этих изменений затронули экономическую, политическую и социальную жизнь. Например, вооруженные силы нового образца заставили искать ответа на давний вопрос: как их финансировать? В условиях феодальной системы предполагалось, что короли содержат себя за счет доходов от королевских поместий и сборов с королевских вассалов. К налогам, выходившим за пределы обычных феодальных пошлин, относились как к нарушению социального договора, не имеющему силы без согласия вассалов. В результате в конце XV века во Франции и чуть позднее в Англии дополнительные суммы для содержания армии нового типа пришлось собирать за пределами феодальной системы -- с торговцев и с ремесленных гильдий. [Норт и Томас указывают, что в XVI веке в Нидерландах с их развитой торговлей испанцы собирали податей в десять раз больше, чем со всех своих Индий. См.: North and Thomas, Rise of the Western World, p. 129.]

Французские короли, даровав налоговые привилегии знати и церкви, приобрели право собирать талию (прямой налог), эйдес (форма налога с продаж), и габель (пошлина на соль). Английские короли, не сумевшие получить полномочия на установление налогов без согласия парламента, были еще сильнее заинтересованы в доходах от продажи монополий. Таким образом, и во Франции, и в Англии мало того, что феодальные обязательства утратили свою ценность в качестве основы военной мощи, но финансирование новых военных структур осуществлялось за счет нефеодальных источников, а в результате сохранявшиеся феодальные подати утратили свою первостепенность.

При всей важности этих изменений в устройстве вооруженных сил, они не были единственным фактором разложения феодальной системы. Такое же значение имели упадок бартерной экономики поместья, и вытеснение феодальной системы крепостного труда, основанной на обмене труда на землю, монетизированным сельским хозяйством. Поместная система крепостного труда уступала свои позиции медленно. Сначала у крепостных развился собственнический интерес к земле, имевший форму ожидания, что их арендные права будут возобновляться от года к году, и затем перейдут к наследникам -- быть может, при уплате налога на наследство, но, тем не менее, было ожидание, что перейдут. Первоначально крестьяне не могли продавать свои владельческие права; поэтому уход из поместья означал утрату небольшого надела, который обрабатывался уже несколькими поколениями семьи и за пользование которым был уплачен немалый налог на наследство. Такого рода потеря затрудняла арендаторам уход из поместья как протест против чрезмерных поборов со стороны сеньора. При малейшей возможности крестьяне откупались от феодальных обязательств, иногда сразу и целиком, иногда -- с помощью периодических денежных выплат. Такой способ избавления от феодальных повинностей и податей, в сочетании с приобретением крестьянами отчуждаемого права на возделываемую землю -- не разовое событие, а длительный процесс, начавшийся в Голландии, Франции, Англии, -- обозначили конец поместной системы и появление бок о бок с сохранившимися поместными хозяйствами большого монетизированного сектора, состоявшего из малых хозяйств. Эти, хотя и медленные, но революционные изменения в экономической организации сельскохозяйственного производства, сделали возможными улучшение приемов ведения хозяйства, рост производства продуктов питания и в конечном итоге -- урбанизацию общества.

Следует учесть и то, что вторая половина XIV столетия была эпохой катастроф, которые и сами по себе были способны разрушить любое социальное равновесие: войны, эпидемии чумы, неурожаи, и, прежде всего, беспрецедентное сокращение населения. Можно истолковывать эти катастрофы как жуткую форму реакции на давление населения, возникшего в результате завершения процесса освоения диких земель, начатого в Европе лет за 400 до того. Феодальная система, ее цены и обязательства, сплетенные в сеть бессрочных договоров, были не способны ни предупредить о фундаментальном изменении в относительной редкости труда и земли, ни вовремя приспособиться к нему.

Ко всем этим событиям Западная Европа приспособилась, изменив систему. В результате такого изменения военных технологий, при котором земельная аристократия утратила свою полунезависимость и превратилась в страту придворных и политиков, Западная Европа изменила форму землевладения на такую, которая заместила систему крепостного сельского хозяйства на денежное и -- далеко не случайно -- начала процесс сокращения доли сельского населения и увеличения доли горожан.

Как мы увидим в главе 3, в середине XIV столетия начались события, которые не могли не привести к устранению рыцарей с их замками и со всем обществом, политическую и экономическую форму которого они определяли. Эта эпоха катастроф была одновременно временем роста торговли -- независимых предприятий, действовавших поверх политических и религиозных границ и традиций; возник класс профессиональных торговцев, сознающих собственные интересы и одновременно исполненных страха, зависти и подозрительности по отношению к военной и церковной аристократии. Это было время распространения новых знаний и технологий, которые стали известны в ходе торговых экспедиций или крестовых походов, были принесены беженцами из завоеванного мусульманами Восточного Средиземноморья. Короче говоря, это была эпоха изменения социальной системы, ориентированной на стабильность.

Заключение

Европа, встав в XV веке на путь, ведущий к богатству, оставила в прошлом весьма традиционное общество. Это общество жило, работало и торговало в соответствии с традицией и обычаем, а не в соответствии со стратегией и расчетом. Политический и экономический порядок, будь то в поместье или в гильдии, коренился в фигуре отца, в семье, роде и семейном хозяйстве. Политическая и хозяйственная власть совпадали. Король и сеньор имели те же власть и обязательства, что пастух по отношению к стаду и отец по отношению к семейному хозяйству. Эта эпоха хорошо поддается романтизации, поскольку ее институты воплощали извечное стремление человека к безопасности, воплощаемой древнейшей формой социальной организации -- семьей.

Именно в этой системе созрели начала нового порядка. Средневековое общество высоко ценило приключения, будь то путешествия Марко Поло, странствия пилигримов, походы крестоносцев в Святую землю или мифы о приключениях странствующих рыцарей. Политический плюрализм этого общества был результатом того, что наследники Карла Великого не сумели консолидировать политическую власть в Западной Европе, и раздробление реальной политической власти между множеством баронов создало возможности для экспериментирования с новыми формами организации торговли и военного дела. Это же обстоятельство открыло двери развитию городов, и некоторые города сумели получить статус практически независимых образований, вне феодальной системы.

Начиная с Х столетия, в Европе постепенно протекал процесс урбанизации, сопровождавшийся неизбежным ростом торговли и подъемом класса торговцев. Усовершенствования в области архитектуры, музыки, искусства, литературы, ремесел и военного дела, ассоциируемые обычно с поздним средневековьем, шли параллельно с развитием городов и торговли. Начиная с большой эпидемии чумы 1347 года, этот долгий период прогресса уступил место столетию катастроф, резко сокративших население. Когда сокращение населения остановилось, и Европа начала восстанавливаться после этого периода бед, технологические изменения и усовершенствования в военном деле обеспечили переход политической власти от феодальных баронов к централизованным монархиям, и феодализм утратил почти все свое политическое значение. Кроме того, в результате процесса, длившегося два столетия (кое-где больше, в Англии и Голландии меньше), феодальное сельское хозяйство, основанное на обмене труда на землю, уступило место монетизированному сельскому хозяйству и небольшим фермам. К 1600 году, когда население Европы опять достигло уровня 1347 года, феодализм уступил место новому экономическому порядку, в основе которого лежал уже не бартер, а торговля за деньги, и цены определялись теперь не в соответствии с законом и обычаем, а устанавливались в торге между продавцом и покупателем. Но это уже тема главы 3.